Люди былой империи (сборник)

Мы сидели молча, погруженные каждый в свои мысли. После некролога Будкин встал и сказал:

– Пошли на планёрку.

Витю отправили вверх по Дону, на пристани. Стажёра Борю – в речное училище, чтобы дров не наломал в такое время. Мне дали весьма странное задание.

– Так, деятель, – озабоченно сказал редактор, кряхтя и отдуваясь при попытке подтянуть ремни на протезе – живот мешал, а меня просить он стеснялся, хотя я бы не отказал герою войны в такой просьбе. – Пойдёшь сейчас на охоту вольным стрелком. Времени мало, завтра номер должен выйти, поэтому далеко не уплывай, а просто езжай в порт, на терминал, на культбазу. Бери аппарат, записывай всё, что увидишь, возьмёшь потом протоколы собраний, сам знаешь. Но главное – фиксируй народную скорбь по поводу безвременной кончины генсека.

Леонид Брежнев – курсант Забайкальской бронетанковой школы, 1936 год.

– Ничего себе, безвременная, почти восемьдесят лет прожил, катался как сыр в масле, войну в Афгане затеял, а мы ещё скорбеть бу…

– Ты у меня поговори ещё! – заорал обычно спокойный Будкин. – Диссидент хренов! Мало тебе того, что я тебя два раза отмазывал от органов? Всю редакцию на прослушку из-за вас с Витей посадили! Давай ноги в руки, и чтоб я тебя до вечера не видел.

– С удовольствием, – ответил я, – с большим удовольствием.

И мы разбежались – волков, как известно, ноги кормят.

До самого вечера, как и было наказано, я таскался с блокнотом и стареньким «Киевом» на шее по всем доступным объектам в радиусе пяти километров. Где на машине, где на катере, где пешком; по трапам, между гор ржавого железа, по стальным палубам, с борта на берег, с причальной стенки снова на борт какой-нибудь плавучей посудины. Люди сидели на собраниях и у телевизоров молча…

А в редакции дым стоял коромыслом. Машинистка, старая дева Елена Ивановна, закутанная в пуховый платок, непрерывно тарахтела клавишами на громадной механической машинке. Ответсек Алла как крот втыкалась близорукими глазами в свежие глянцевые отпечатки и рукописи (очки она не носила из кокетства). Макет она делала на ходу, иногда вонзая в меня, сидящего напротив, стальной строкомер и выдавая новую вводную. Будкин плотно сидел в своём потёртом кресле и неотрывно правил собственноручно написанную передовицу. Слева от него росла гора машинописи, доставляемой ему хлопотливой Аллой.

Я сегодня не дежурил и потому освободился через час. В аппарате ещё была плёнка, и я, понимая, что момент наступил исторический, искал себе приключений. Снимал всё подряд: хмурые, иногда растерянные лица людей на широких улицах Ростова, портреты вождя, верного продолжателя дела Ленина, украшенные траурными лентами. А дома записал на магнитофон некролог, больше похожий на историю болезни пациентов целого отделения больницы для ветеранов.

Ночью снились ели у кремлёвской стены.

И был день третий.

Похороны увенчались падением гроба в могилу. Весьма знаменательно. Будто оттуда, уже из-под земли, Ильич-два напомнил, до чего мы доехали в своём неумении делать даже простые дела. Я досмотрел этот цирк по телевизору и пошёл из редакции домой, делая по пути последние кадры. В центре города, на улице Фр. Энгельса, нынче вновь Большой Садовой, стоит здание Дворца пионеров. Его фасад украшают рогатые головы, но не химер а-ля Нотр-Дам, а лётчиков тридцатых годов в шлемах. А между ними висел портрет Брежнева, овеваемый траурными знамёнами. Это мне показалось настолько смешно, что я не удержался и вскинул аппарат. Щёлк. Щёлк.

И тут меня мягко, но настойчиво взяли за локти, выхватили аппарат, и не успел я опомниться, как меня со знаменитыми словами «гражданин, пройдёмте» утащили за угол и, так сказать, пригласили в автомобиль. Слава Богу, удостоверение у меня было. Парился я там минут двадцать, пока не позвонили домой Будкину и он, признав моё существование, торжественно пообещал завтра же меня исключить, оштрафовать, вынести выговор и расстрелять.

Ошарашенный событиями последних трех дней, я пришёл домой, нашёл кусок бумаги, почему-то синего цвета, и перьевой ручкой, с чернилами почему-то красного цвета, написал единым духом:

Эпитафия Леониду Первому и последнему, императору всея Руси советской, написанная в день его похорон

Вот опять колесо повернулось —не жить нам по-прежнему!А герой анекдотов зарыт у кирпичной стены.И гнетёт нас тоска по товарищу… грешному,Будто сели в такси, а мосты уже разведены.В трудовых лагерях у друзей настоящее бедствие:то ль амнистия им, то ли к стенке блатную артель?!А над нами так радостно ржут белокурыя бестии,И Рахметов готовит привычно с гвоздями постель.Не стоптав даже край каблука у положенных башмаков,Разделили блохастую шкуру – кто смел, тот и съел!Ну а мы, не имев ничего, кроме штатных своих оков,Так и едем вперёд, оседлавши всерьёз карусель!И пока олимпийские боги зубами скрипят в поту,И пока не нагрянула ночью безглазая тварь —Дайте мне надышаться туманом и ветром в сыром порту,А потом – воля ваша – пойду по этапу, как встарь!Только твёрдо я знаю, чьей кровью знамёна полосканы:Перемены страшат дураков – так и грош им цена!Чтобы мысли плотней уложить, надо сделать их плоскими,Только я не могу – а от ног и до неба стена!Вот опять колесо повернулось – не жить нам по-прежнему!А герой анекдотов зарыт у кирпичной стены.И гнетёт нас тоска по товарищу… Брежневу, —Будто яйца в тиски, а они уже разведены…

И тут раздался звонок в дверь. Открываю – на пороге старый друг-биолог из университета.

Мы посидели на кухне, и я ему спел новую песню – мелодия получилась тут же, сама собой. Игорь слушал внимательно, иногда начинал хохотать, хотя мне казалось, что я написал маленькую трагедию. Отсмеявшись, сказал озабоченно:

– Да, старик, лет на восемь в лагерях Мордовии ты себе уже насочинял.

Песня пошла по кругу, разлетелась в чужих исполнениях. Я запрещал её записывать на магнитофон, но как тут уследишь? Одного из нашего клуба загнали из-за эпитафии в Якутию, мне пришлось уезжать на север Сахалина, но с каждым днем становилось ясно, что я попал в точку. Так дальше жить было нельзя. Но и то, что мы видим вокруг себя сегодня, тоже особого оптимизма не внушает. Хотя, с другой стороны, свобода…

Двадцать лет пролетело, как скорый поезд. Мы живём в другом времени и пространстве, потеряв многое из того, что завоёвывалось трудом и кровью, приобретя взамен право свободно высказывать свои мысли, есть от пуза, ездить за границу не на танке, а летать на самолёте, баловаться импортной техникой на все вкусы. Но что-то смутно гнетёт меня с тех пор, как я вывел красным по синему:

Вот опять колесо повернулось…

Куда?..

Л. И. БРЕЖНЕВ [18]

18

Кстати об анекдотах. Невнятное произношение генсека не было ни последствием инсульта, ни алкоголизма или приема снотворных, как то приписывала Брежневу молва. Все проще – у Леонида Ильича была очень неудобная вставная челюсть. Проблемы с зубами у него начались с юности, а во время войны ему полностью выбило челюсть осколком немецкого снаряда. Полностью восстановить дикцию генеральному секретарю хирурги не смогли.

6 (19) декабря 1906 г., Каменское, Екатеринославская губерния (ныне – Днепродзержинск, Украина». – 10 ноября 1982 г., Заречье, Московская область, РСФСР, СССР.

Первый секретарь ЦК КПСС в 1964–1966 гг., с 1966 по 1982 год – генеральный секретарь ЦК КПСС. Председатель Президиума Верховного Совета СССР в 1960–1964 и 1977–1982 гг. Маршал Советского Союза (1976).

Герой Социалистического Труда (1961) и четырежды Герой Советского Союза (1966, 1976, 1978, 1981). Лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1973) и Ленинской премии по литературе (1979).