Люди Церкви, которых я знал
Шрифт:
– До каких пределов монах должен оказывать послушание?
На это она мне ответила:
– До смерти, Григорий.
Она была родом с песчаных берегов Малой Азии и испытала в жизни много горя. Жизнь беженки, лишённой всякой защиты, была её обычным состоянием. Кажется, она была замужем более одного раза, но Бог, Который всем желает спастись[164], открыл для неё врата Своей милости в монастыре Благовещения. Она была нужна Ему именно там, и Он пользовался ею как прекрасным сосудом. Она была бесстрашной и подвижной, как немногие из женщин, и благодаря этим качествам оказалась незаменимой для недавно организованного монастыря, у которого было мало друзей и много врагов. Особенно тяжёлым был надзор владельца и его постоянный контроль: «Что вы строите? Зачем это вам? Где такие-то сёстры? Куда вы идёте?» Ведь когда хозяин чувствует, что приближается конец его царства, то становится особенно суровым и придирчивым.
Она пела, как Ангел. Не зная нотной грамоты, она прекрасно исполняла любое
«Какое это было гармоничное сочетание, когда старец Амфилохий служил, делая возгласы своим радостным голосом и с обычной для него бодростью, а на клиросе маленькая Христодула скромно и смиренно пела! Такое служение уносило тебя далеко в прошлое», – говорила одна чистая душа.
«В монастыре Благовещения хорошая молитвенная атмосфера: христиане стоят на литургии без мысли о том, когда она закончится», – говорил мой скромный преподаватель.
Создать такую подлинно молитвенную атмосферу богослужения – великое достижение для монаха. Это то, чего живущий в миру современный человек ищет и не находит. Монахиня Христодула приобрела этот дар благодаря своей скромности и искренности.
Эта монахиня была царицей порядка и вкуса. Непонятно, как необразованная сельская девушка из Анатолии смогла достичь такой эстетической утончённости. Иные годами учатся дизайну, но так и не приобретают вкуса к настоящей красоте и не могут воплотить свои творческие замыслы, а Христодула благодаря одному лишь внутреннему чутью вдыхала в бездушные предметы жизнь, звучание и выразительность. Сделанное ею великопостное убранство храма побуждало к покаянию, сокрушению, примирению с Богом. Для храмового убранства на Пасху и любой другой праздник она находила свою меру, которой жаждет всякий уравновешенный человек и которая помогает ему заново пережить весь праздничный цикл. Благодаря её стараниям храм украшался должным образом, но без излишеств, смотреть на него было приятно и Богу, и людям. Такая перемена убранства, подобная смене времён года, создаёт прекрасную атмосферу для богослужения.
В 57-м году я спросил у одного православного француза:
– Почему ты оставил католицизм и стал православным?
Он ответил:
– Мне как-то пришлось присутствовать на отпевании моего православного друга в русской церкви в Париже, и, увидев великолепие этого храма, я невольно сравнил его с нашей церковной бедностью. От этого моё сердце само стало склоняться к православию. С тех пор я ежедневно представляю себе собственное отпевание с кутьёй, свечами, ладаном и прекрасным пением. У католичества нет той непосредственности, которая так свойственна православию. Варёная пшеница символизирует умершего, который истлевает в земле, чтобы потом восстать; радостный свет свечей – свет Христов, а ладан – благоухание Святого Духа. Можно сказать, что к православию меня привела сухость католичества.
Эта необразованная монахиня помогла мне понять значение многих праздников. Она научила меня ежегодно с нетерпением ожидать их и всей душой участвовать в праздничном богослужении.
«Григорий, – говорила она мне, – какой сегодня прекрасный праздник всех преподобных отцов! Перед нами прошли все места их подвигов: Ливия, Фиваида, Египет, Сирия, Палестина, Каппадокия. А перечисление имён преподобных по алфавиту – какая это радость![165]»
Она научила меня богослужебному уставу, а также тому, как в храме поддерживать порядок и украшать его в соответствии с тем или иным днём. Должному благолепию жертвенника и святой Трапезы я научился у неё. (Когда в 67-м году я оказался на Святой Горе, мне не понравилось то, как там украшают святую Трапезу: её «облачали во все священные одежды», как говорится о священнике, совершающем пасхальное богослужение.) Христодула с благоговением относилась не только к храму, но и к тому, что касалось монастырской гостиницы и трапезной, словно в них жили и ели не люди, а Ангелы. Как-то одному скромному клирику она принесла рыбу, предварительно почистив её. Я спросил у неё:
– К чему такое внимание?
– Чтобы ему было приятно.
– А это не слишком?
На это она мне ответила:
– Знаешь, любовь Христова тоже «избыточна». Для того чтобы Он всегда видел в тебе Своего ученика, ты должен показывать свою любовь на деле. Разве не слишком было, когда на Тайной Вечере Христос умыл ноги апостолам? Но Он это сделал, чтобы научить нас тому, что любовь не знает меры.
Сестра Христодула, бывшая моей учительницей во всём, научила меня и многому относящемуся к духовной жизни. Однажды утром она вместе с другими сёстрами пришла в Кувари. Я тогда был чем-то озабочен, ходил хмурый, унылый, тоскливый, мне ничего не хотелось делать, в общем, я был не в духе. Она это заметила. Я сел на скамейку под кустом розмарина. Она подошла ко мне, и я услышал её слова, полные материнской любви: «Худшее, что может случиться с монахом, – утрата доверия к своему старцу. Старец для послушника – выразитель воли Божией. Он – краеугольный камень, на котором тот строит башню своей души. Но он также и скала, о которую
разбивается эгоизм, своеволие и дурные желания послушника. Ты никогда не должен колебаться в своем доверии старцу. Он идёт перед тобою с фонарём и освещает тебе путь, которым когда-то прошёл Христос. Он укрощает твои мирские порывы. Он приводит тебя к Богу. Всё это я говорю тебе, потому что вижу, что ты как-то необычно уставший. Я буду молиться о тебе».Спасибо тебе, матушка! Твои слова я тогда сложил в своём сердце и до сих пор их помню.
Но у моей доброй и прекрасной сестры были и человеческие недостатки. Она иногда позволяла себе плохо думать о некоторых людях, вещах и событиях. К тому же, то ли потому, что внушала к себе доверие, то ли потому, что сама поступала безупречно, она могла за глаза осуждать старцев – дело для братства смертоносное. Правда и то, что она потом просила прощения, даже на коленях, но зло уже было совершено, и исправить его было невозможно. Не знаю, хорошо ли она осознавала этот свой недостаток, но окружающим он причинял вред. Когда она перед смертью слегла, я провёл много времени возле её кровати, и верю, что Бог принял её в Своё Царство очищенной. Её труды в служении людям и Богу склонили весы Его правосудия в сторону спасённых.
Говорят, что незаменимых людей не бывает. И я думаю, что в монастыре Благовещения не будет больше другой Христодулы – любящей труд, богослужение, красоту и людей. Она была необычайно предусмотрительной и всё делала вовремя. Я помню, как она готовила всё необходимое для погребения почивших сестёр. Всё было безупречно, она успевала позаботиться о каждой мелочи, так что не возникало никаких заминок. Подготовка к отпеванию, украшение гроба, свечи, епитрахили для священников – всё было готово. В нужный момент ничего не надо было искать. Даже лопата и написанная молитва «Земля еси, и в землю отыдеши» лежали готовыми возле могилы. Все не отвлекаясь участвовали в отпевании благодаря предусмотрительности Христодулы. Да хранят нас её молитвы!
Монахиня Феоктиста
Несмотря на то что она была родом из села Кравга[166] на острове Парос, она никогда не кричала и не повышала голоса. В монастыре она была подобна рыбе, о присутствии которой можно догадаться только по её движениям. Она говорила: «Если ты хочешь, чтобы у тебя было мало скорбей, то сам прими на себя одну: притворяйся глупым, слабоумным, чтобы другие считали тебя дурачком».
Она происходила из состоятельной многодетной семьи. Родилась она, должно быть, около 1915 года в монастыре Иоанна Богослова. Маленькая Мария росла под высокой колокольней. Это святое место было из тех, которые иерархия сдавала в аренду частным лицам, чтобы быть в состоянии платить налог на собственность. В её семье придерживались разных неписаных церковных преданий, впрочем, в то время это было свойственно каждой семье. Эти предания передавались из уст в уста и от поколения к поколению. В её семье говорили: «Стоит погаснуть лампаде перед иконой Иоанна Богослова, как он сразу же приходит нам на помощь». Святой апостол действительно видел, когда его лампада угасала. «Когда в нашей стране предстоит случиться чему-то неприятному, икона святого апостола Иоанна за несколько дней до этого начинала стучать, предвозвещая этим непредвиденную беду». В трудные минуты Иоанн Богослов сам приходил к ним и оказывал помощь. Он несколько раз спасал от верной смерти членов её семьи и их соседей, и все они ежегодно в день его памяти выражали ему свою благодарность, устраивая общие трапезы. Таким образом, эта семья постоянно ощущала его живое присутствие в своей жизни.
Маленькая Мария благодаря влиянию своего духовника – игумена Филофея – начала всё более и более сознательно посвящать свою жизнь Христу. Она постоянно навещала своих тёток: монахинь Парфению и Анастасию, живших в монастыре преподобного Филофея, и ходила в женские монастыри в Дасосе и Фапсанах, где другие её родственницы также были монахинями. Она общалась только с богобоязненными людьми. Никогда нельзя было увидеть её в местах, где обычно собираются мирские люди. После смерти матери она оказалась загруженной многими тяжёлыми обязанностями. В течение нескольких лет я видел её всегда печальной и задумчивой. Однажды на праздник Иоанна Богослова в сентябре 1958 года что-то подтолкнуло меня поговорить с ней. Она подошла к клиросу, чтобы поздороваться со мной.
– Тётя, а ты хочешь стать монахиней?
– Да, – ответила она мне с апостольской простотой.
– Хочешь, я отвезу тебя на Патмос?
– Да. Я приду, когда скажешь.
Я спросил разрешения у старца, и уже в ноябре моя тётя оказалась на Патмосе. А спустя десять дней старец объявил мне решение сестёр: «Из-за недостатка места мы не можем принимать к себе новых сестёр. Когда сюда прибудет корабль, плывущий в Пирей, зайди к нам, чтобы взять её и отвезти домой». Мне кажется, что сёстрам не понравилась высокая худощавая фигура моей тёти и её необразованность. От их вопроса «Что может делать в монастыре такая слабая и деликатная женщина?» моё сердце преисполнилось жалости к ней, эта жалость со мной до сих пор. Как я скажу ей: «Тётя, ты им не нужна, потому что они думают, будто ты ничего не сможешь сделать для их монастыря»? Впрочем, я должен был сказать ей только то, что ей там негде жить, и поэтому мы в четверг уезжаем. От этих слов лицо её побледнело, а в глазах появилось беспокойство ещё большее, чем у меня.