Люди Дивия
Шрифт:
Всем памятен день, когда я, облаченный в длиннополый цветастый халат, туго стянутый в талии широким шелковым поясом и оттого как бы широкоплечий, проехал в паланкине через весь город к мэрии, блаженно улыбаясь в ту сторону, откуда несколько часов назад взошло солнце. Люди сбегались отовсюду посмотреть на невиданное зрелище. Напуганные многолюдством и необыкновенными красками процессии бродячие собаки подняли ужасный лай, в сочетании с барабанным боем и душераздирающим писком каких-то свистулек дававший некоторое представление о том, что происходит на шабаше ведьм. Событие привлекло в наш Верхов и многих гостей с Востока, как бы волхвов, ведомых некой звездой, в которой при некоторой обостренности политического чутья можно было узнать меня самого. Но и они, как я заметил, не все поняли в развернувшемся перед их глазами красочном действе, хотя в общем и целом оно вполне
Боюсь, совершенно непонятым в его идейной остроте и противоречивости остался ритуал, построенный не то на пылком воображении доктора Пока, не то на его обширных познаниях в восточной литературе. А между тем в этом ритуале были задействованы как четверка моих родителей, так и четверка моих братьев, по своему обыкновению томившихся в тюрьме, но по случаю моего избрания выпущенных на волю. Только дело было представлено таким образом, будто наша родственность, имевшая место в прежние времена, омраченные моей политической незрелостью, отмерла в силу моего перехода в иную, более высокую ипостась, а теперь должна возродиться в новом качестве, как только я взойду на трон. Я и взошел. Моя жена, тоже переродившаяся и получившая новое имя, внесенное, правда, только в тайные книги, села рядом со мной, выставив стройные и наспех ужатые, сокращенные в размерах ножки рядом с моими, обутыми в подобие сандалий. Тут ввели мою бывшую родню, и я, следуя прописанным доктором Поком параграфам церемонии, громко и грозно осведомился:
– Чего вам, простые смертные, чего хотите от меня, только что ставшего небожителем?
"Стал небожителем!", зашумели, зашептались олухи признанные и непризнанные, всякие юродивые, оборванцы, нищие, божедомы, прикованные к церемонии надеждой на дармовое угощение. Ропот толпы, подхваченный и чистой публикой. Избранные тоже волновались и, переглядываясь между собой, одобрительно кивали головами. Не смея вслух заговорить о своих проблемах, мои бывшие родичи, повалившись на землю, принялись носами и языками торить путь в пыли, надеясь добраться до места, где мое небожительство хотя бы условно соприкоснется с их земным ничтожеством. За ними следовал выряженный не то бедуином, не то каким-нибудь кришнаитом доктор Пок и, стуча в бубен, разъяснял, что к столь наглым поползновениям этих отвратительных и несчастных людей привела вера в факт некогда совместного проживания с будущим градоначальником и даже питания от одной материнской груди. И тут мне предписывалось явить невиданную милость, что я и сделал. Я признал факт, признал право этих людей считаться моими родителями и братьями и учредил для каждого из них пожизненную пенсию.
Увидев, на какие благодеяния я не поскупился в первый же день своего правления, жители города чрезвычайно воодушевились, уверовав, что обрели в моем лице истинного благодетеля. Правда, эта вера подвигала их не столько трудиться во имя собственного же блага и процветания, сколько ползать и пресмыкаться в пыли, вымогая ту или иную подачку. Город заблестел, вылизанный языками всякого рода просителей, так называемых прожектеров и искателей мест, мне же и моим помощникам теперь только и приходилось заниматься что изобретением все новых и новых церемоний, в которых жажда вымогательства, обуявшая горожан, воплощалась бы в красивых и удобных формах.
В какой-то момент эти церемонии настолько опутали мою жизнь, что я уже и шагу не мог ступить без того, чтобы не сыграть ту или иную роль. Я стал похож на заводную куклу, а моя великая честность превратилась как бы в некое божественное деяние незапамятных времен, которому я сам же и вынужден был бить поклоны и всячески подражать, особенно в специально отведенные для этого часы. Все декламации на восточную тему и связанную с ней особую политику давно отошли в область предания. Церемонии приобрели универсальный характер. И в моей душе нарастал протест, но, видя, что мои помощники довольны создавшимся положением,
я до поры до времени таил его в себе. Взлет к вершинам власти превратил меня в изощренного политика, а отчасти и мыслителя, я понимал теперь, что спасти меня от блужданий в поддельном универсуме способна лишь четко провозглашенная программа вывода города, а может быть, - чем черт не шутит!– и всей страны, из того странного положения, в котором мы все очутились. Но не поворачиваться же опять лицом к Западу! И в конце концов, после долгих раздумий, сомнений и колебаний, я пришел к выводу, что самое лучшее и разумное - пустить корни в почву, на которой я был рожден и взращен.
Что может быть правильнее этого? целесообразнее? надежнее? справедливее? человечнее? Пустить корни в родную землю! Не есть ли это именно национальная политика? Это и есть национальная идея. Разве нет? Не так? Кто-нибудь докажет обратное? Скажет что-нибудь вопреки? И чтобы вы, дорогой Никита Митрофанович, дорогой наш гость, небывалый и драгоценный наш толстосум, воочию увидели, насколько я преуспел в осуществлении национальной политики и всестороннем развитии национальной идеи, прошу совершить небольшое путешествие по моей резиденции.
3. ЖЕСТОКАЯ ПРАВДА ЗАВЕЩАНИЯ
Суетливо, в сумятице чувств и мыслей, возбужденно, миновав длинный коридор, спустившись по лестнице в подвальные помещения, вошли мы в просторный зал, выбежали на залитое ярким светом юпитеров пространство. В центре зала красовалась большая статуя Логоса Петровича, сидящего на чем-то вроде пенька в позе погруженного в думы мыслителя. Статуя была изготовлена, если не ошибаюсь, из бронзы, но скульптор придал ей растительный, могуче цветущий, плодородный вид, и вполне узнаваемый мэр одновременно походил на языческого бога Пана.
– Я часто забираюсь внутрь, - доверительным тоном сообщил мне Логос Петрович.
Он тут же продемонстрировал это, отрыв на груди растительного колоса дверцу и с обезьяньей ловкостью исчезнув за ней.
– И что вы там, внутри, делаете?
– спросил я, когда он вернулся к нам.
– Пускаю корни, - объяснил градоначальник.
Уверенным движением он заставил стенки пенька разъехаться в разные стороны, и я увидел густую массу толстых и мохнатых корней, змеино уходящих в подпол.
– Но ведь они не настоящие!
– воскликнул я.
– Ошибаетесь, - с торжеством улыбнулся Логос Петрович, - их не отличить от настоящих. Между прочим, это панорама наподобие Бородинской в столице и сотен схожих с ней во всем мире. Здесь тоже имеются свои рисованные сюжеты, только рассказывают они не о событиях прошлого, а о великом будущем, которое ждет наш город. Слава Верхова - а она еще прогремит во всех уголках земли!
– зарождается в этом зале.
Я еще убеждал себя, что корни градоначальника более всего смахивают на обычное дерьмо, когда он раздвинул черные шторы, скрывавшие дальний угол подвала, и моим глазам явилась чудесная картина. На огромном полотне изображались опять же корни, но лишенные уродства тех, которые мэр старался выдать за настоящие: выйдя на дневную поверхность, они превратились в сказочный лес, причудливо испещренный нежными линиями ветвей, на которых сидели люди с несомненными птичьими чертами. Вытягивая улыбающиеся губы, эти жители будущего царства утопии присасывались к многочисленным отросткам и почкам и выпивали из них соки, поступление которых в желудки безвозмездно насыщающихся счастливцев было намечено художником схематическими потоками.
– Узнаете ли себя в ком-нибудь из этих баловней судьбы?
– спросил, приятно усмехаясь, Логос Петрович, и после того, как я отрицательно покачал головой, воскликнул: - И правильно! Вам ли с вашими миллионами сидеть на каких-то веточках! Вас ожидает другое будущее, совсем другое... всего не прозришь, но предчувствия указывают на нечто необыкновенное, неподражаемое, самобытное, единственное в своем роде, небывалое!
И он изготовился в деталях обрисовать мне догадки о моем завидном будущем, на которые его наталкивала интуиция, но в этот момент за моей спиной прозвучал вкрадчивый и чуточку елейный голос адвоката Баула:
– Мы все, как один, приветствуем национальную политику нашего мэра. Все мы солдаты этой политики. Рядовые... В некотором роде даже пушечное мясо. Но, думая и мечтая о новом подъеме национального духа, который несомненно вызовут денежные вливания в наше дело от ваших, Никита Митрофанович, щедрот, мы не должны забывать, что те несколько десятков миллионов, каковые вы получите по завещанию...
– Несколько десятков?
– изумленно прервал я болтовню витиеватого господина.
– Но речь шла о сотне миллионов!