Люди и деревья

Положив на плечо ломик, Азер четким солдатским шагом маршировал мимо притихших ребят; следом за ним торжественно вышагивал я, — надо сказать, что это было очень приятное ощущение. Да, слаб оказался бог против Азера с его железкой!

Когда мы отходили подальше, Азер передавал ломик мне, и, хотя плечо мое ныло от тяжести железа, я нес его с превеликим удовольствием; боль была приятна, она напоминала, что я силен, что у меня есть оружие, я могу защищать слабых. Азерова железная палка и сейчас иногда приходит мне на помощь в моих снах: она незаменима в темных городских парках, где я опускаю ее на головы бандитов, караю неизвестных мне негодяев, пристающих к незнакомым девушкам, наказываю мерзавцев, стремящихся пролезть без очереди, изгоняю из учреждений взяточников, бюрократов, подхалимов. Много лет миновало с тех пор, а я и сейчас ощущаю на плече приятную тяжесть железа; может быть, именно поэтому конечная победа добра над злом кажется мне достижимой. Меня никогда не покидает ощущение, что эта железная палка существует где-то, рано или поздно я доберусь до нее и уже тогда солоно придется всем поборникам несправедливости и неправды…

Победно промаршировав через деревню, мы взбирались на гору за домом Мукуша и, довольные тем, что не надо больше разыгрывать из себя героев, ложились на теплые камни. Допоздна, пока в деревне не зажигались окна, поверяли мы друг другу сердечные тайны.

— Давай удерем из деревни! — мечтательно говорил Азер.

— А куда?

Азер молча кивал на горы.

— Там волки… — этот довод я приводил каждый раз, не скрывая от друга, что больше всего на свете боюсь волков.

— А это? — Азер многозначительно поднимал железную палку.

— Есть нечего будет…

— Охотиться станем, — без особой уверенности отвечал Азер. — Джейрана добудем.

— Джейрана нам не добыть…

— Ну голодные посидим. Я месяц могу не есть! Хочешь на спор?

Я выражал сомнение и начинал доказывать другу, что без еды никак невозможно. Азер спорил без особой убежденности, а потом признавался, что и сам не очень-то уверен, сможет ли жить без еды…

— А что же делать-то, Садык? — грустно спрашивал он.

Я молчал.

Разговор этот повторялся каждый день, и каждый день мы молча спускались со скалы и молча расходились по домам. На следующий день все повторялось сначала: школа, засада в нише мечети, долгие беседы на скале…

К этому времени нас с Азером уже не допускали в детский сад, но бабушка Сария продолжала украдкой нас подкармливать. Спрятав миску с едой под большим темным платком, повариха тащила ее в хибарку на краю сада. Мы ели, а бабушка Сария не отрывала от нас печального взгляда и каждый раз, когда мы давились, руками запихивая в рот еду, тоже делала глоток, словно хотела помочь нам. Миска быстро пустела, старушка весело улыбалась, а глаза ее хитро поблескивали.

— Ничего, — очень довольная, говорила она, пряча пустую миску под платок, — может, завтра мясца получим…

Но мяса не было: ни завтра, ни послезавтра, ни в какой другой день…

Осенью работницам выдали хлебные карточки, и каждое утро, немало натерпевшись у дверей лавки, мы получали по этим карточкам хлеб. Правда, мы тут же съедали его, к обеду не оставалось ни крошки.

Как-то вечером тетя привела человека по прозвищу «Медведь», и тот деловито, без лишних слов, разобрал сарай, в котором дозревали раньше ворованные груши. Потом пришли сыновья хлебореза Хамзы, положили на плечи стропила и перекладины и, насвистывая, унесли их домой. За это Хамза несколько дней подряд присылал нам по буханке хлеба. Потом хлеба опять не стало, и через несколько дней, вернувшись из школы, я увидел Медведя на крыше пристройки. Столбом поднималась пыль, сухая земля сыпалась между стропилами в большую комнату, где обычно спал летом Мукуш. Мне стало не по себе, но у тети было такое лицо, будто все это не имеет к ней ни малейшего отношения: мурлыча под нос песенку, она преспокойно ставила самовар.

Рухнули стропила, одна за другой с грохотом полетели балки, а тетя стояла возле закипающего самовара и оживленно переговаривалась о чем-то с тетей Набат, покуривавшей на крыше своего дома…

К зиме от большого, заботливо ухоженного Мукушева дома уцелела одна комната, та, в которой стояла печь, однако это никак не отразилось на тетином настроении. Мы сидели в нашей единственной комнате, читали книги, оставшиеся от Азерова отца, или по очереди рассказывали сказки. Снова и снова тетя Медина рассказывала о школе — это был ее любимый рассказ, — и, слушая тетю, я каждый раз неизменно вспоминал песню, которую она запела, проводив Мукуша на фронт, видел девушек в белых платьях и обсаженные розами тропинки, по которым тетя Медина девочкой бегала в школу…

Потом в нашу комнату, полную света, тепла и сказок, входила тетя Бильгеис и, робко глядя на сына, удобно устроившегося возле лампы, терпеливо ждала, пока он поднимется… Они уходили, и сказки, только что мотыльками порхавшие вокруг огня, улетали из комнаты… Я смотрел вслед тете Бильгеис, думая о том, как она идет сейчас с Азером по холодной, скользкой дороге, рукой прикрывая от ветра светильник, и видел уже не красавиц в белых нарядах, а ребятишек в жиденьких пальтишках и худых башмаках; голодные, продрогшие, пойдут они завтра по этой дороге в школу…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Малика, последнего сына дяди Имамали, забрали в армию не то весной, не то ранней осенью, точно не помню, но, во всяком случае, не зимой и не летом, потому что все вокруг было зелено. А через несколько дней дядя Имамали один поднялся на гору и громко забил в барабан — утром он получил вторую похоронную. Старик метался по склону, бил в барабан и звал погибших сыновей:

"Алиш!… Велиш!… Алиш!… Велиш!"

С этого дня дядя Имамали помешался, так, во всяком случае, говорили люди.

Тетя продала отцовские ульи, потом куда-то отнесла паласы… Это было или весной, или осенью. В последний год войны эти два времени года спутались у меня в голове. Последнее письмо от отца тоже пришло не то весной, не то осенью — хорошо не помню.

Но зато я точно могу сказать, что солдаты, размещенные у нас в деревне для того, чтобы, как выражался директор школы, "предотвратить возможные неожиданности с востока", появились у нас осенью, последней военной осенью. Я запомнил, что трава, на которой они часами валялись, отдыхая после учений, была желтой; и еще, что солдаты, поселившиеся в нашем пустом доме, не трогали «имамовых» груш, хотя они были спелые-преспелые, я сам снял их и отнес на станцию…

Большую часть солдат разместили в клубе, остальных дядя Абуталиб в сопровождении милиционера развел по домам. Не обошлось без скандалов, некоторые даже ходили жаловаться в район, но большинство моих односельчан встретили солдат радушно. Тетя Медина, не раздумывая, с легким сердцем отдала дяде Абуталибу ключи от дома. Что касается тети Набат, она сразу высмотрела себе солдата-узбека — "Ну, прямо как мой Якуб" — и, не отрывая глаз от дымящейся в его руке папиросы, чуть не силой затащила к себе во двор.

Тетя Набат обрадовалась солдатам потому, что у них было в достатке табаку, дедушка Аслан — потому, что целый день мог теперь прохаживаться перед клубом, держа под мышкой сверток русских газет, и разговаривать с солдатами и офицерами по-русски, ребятишки — потому, что стало веселее. С приходом солдат в деревне сам собой образовался базарчик: перед клубом под большой чинарой продавали теперь подсолнухи, яйца, сушеные фрукты… После уроков ребятишки доверху набивали карманы орехами и мчались к клубу: "Apex камунада!.. Apex камунада!.."