Люди и монстры
Шрифт:
— Насколько это возможно, — уточнил гардекор.
Девочка улыбнулась, скосила глаза, вбирая мутноватым взглядом пожарища, метавшихся людей, проносившиеся камни, обжигающее багряное свечение, тьму за куртиной — и улыбка ее растаяла, а по лицу сумбурной чередой пронеслось узнавание, отчаяние, ужас… и стыд. Но стоило ее взору упасть на Мугура, как все эмоции вспыхнули, переплавляясь в одну: ненависть.
— Болью моей… кровью моей… — шевельнулись распухшие губы.
Лава у подножия их убежища всколыхнулась, а черная мгла за крепостной стеной с радостью подалась вперед, точно собака на голос хозяина. Со стен донеслись вопли ужаса.
Граф поднял на
— Доамна Эмирабель, — проговорил он с трудом. — Я… сожалею о содеянном. Но если бы мне пришлось выбирать снова… я поступил бы точно так же. Роду са Флуэров был нужен кровный наследник. Хранитель Границы. Долг важнее чести и совести. Так написано на нашем гербе.
Рука его потянулась к кинжалу за поясом, и в тот же миг нож гардекора оказался у графского горла. Но Мугур, не замечая угрозы, протянул оружие девочке — рукоятью вперед.
— Я виноват. И хотя я ненавижу колдунов… Когда долг уходит… остаются совесть и честь са Флуэров. Я не прошу меня простить. Вы не сумеете. И я не заслуживаю прощения. Но если моя жизнь может искупить смерть вашего человека…
Девочка не пошевелилась.
— Вы… не вините меня? — слишком обессилевшая, чтобы повернуть голову, она указала глазами на разруху кругом.
— А вы себя?
Глаза Белки закрылись, и из груди вырвался судорожный всхлип. Гардекор обнял ее, как маленького ребенка, она обхватила его за шею руками, и тело ее задрожало, будто с рыданиями выходили все страдания, горечь и боль этих дней. Зная, что любые слова здесь не к месту, Фалько просто гладил ее по голове, тихо повторяя: «Ну же, ну же, ну же…»
Найз покосился на са Флуэра. Тот сидел прямо, с поднятой головой и сжатыми в ниточку губами. Ни дать, ни взять — надменный хозяин замка и графства… если бы не взгляд. Остановившийся, невидящий, точно устремленный в вечность. Жирную тьму кромсали алые отсветы лавы и пожарищ, и Мугур смотрел на догоравшие руины родового гнезда — но даже не щурился. Пальцы его механически перебирали слипшиеся от крови волосы сына. И снова жалость, внезапная и незваная, кольнула сердце мальчишки. «Если бы не ты! Если бы не твоя спесь!..» — прогоняя ее, яростно зыркнул он на Мугура, но прежней злости в душе не нашлось. «Какая разница, кто виноват больше… кто пострадал меньше… У нас — Лунга… У него — этот старик и сын… А еще слуги, стражники, волки… и весь замок. И он сам через час или полчаса… И мы сами. И всё из-за того, что его дурацкий долг не сошелся с честью…»
Он угрюмо сплюнул, вытирая пот со лба, и вдруг подумал, что ни за какие богатства и титулы не захотел бы очутиться на месте Мугура, когда совесть и долг оказываются по разные стороны баррикад.
Магма подступала выше и выше, жар делался невыносимей, и даже дышать становилось всё труднее. Вся усталость прошедших дней, казалось, упала на плечи в один безрадостный миг. Если бы хоть что-то можно было предпринять или просто надеяться на что-то… Но ни сила, ни хитрость, ни ловкость помочь тут не могли. Спасения ждать было неоткуда. Значит, оставалось ждать конца…
Белка всхлипнула в последний раз и затихла. Найз подумал, что девочка снова впала в беспамятство, но через несколько минут она вдохнула глубоко, провела по лицу рукавом, размазывая в дикую маску слезы, копоть и грязь, и повернулась к безучастно застывшему Мугуру. Наклонив голову, она заглянула ему в глаза и вздрогнула — от того, что увидела там. Губы ее шевельнулись почти беззвучно, и мальчик подумал было, что в продолжение проклятия,
но расслышал — и не поверил своим ушам:— Граф Мугур… са Флуэр… я… прощаю вас…
…воздух вокруг них всколыхнулся и зазвенел, точно ожил, наполняясь крошечными золотистыми искорками…
— …и… если сумеете…
…которые вспыхнули, расцветая…
— …простите меня…
…и брызнули фейерверком в разные стороны, увеличиваясь, сжигая тьму, гася пожары, замораживая лаву. Несколько искр устремились к голове Рамая и ласково опустились ему на лоб. Виконт вздрогнул, точно обожженный, и застонал.
* * *
Найз проснулся оттого, что болело всё тело, ныли ребра и горели раны — неглубокие, но не дававшие свободно повернуться и глубоко вдохнуть. Лицо его пылало, губы потрескались, а во рту пересохло. Чувствуя, что даже открыть глаза будет подвигом, не то, что встать в поисках воды, мальчик решил полежать еще немного. Вдруг кто-нибудь придет и даст ему попить, или получится заснуть снова.
Кровать под ним была мягкой, голова утопала в подушке, как в облаке. Вдохнув поглубже, он ощутил в воздухе горьковатый привкус сушеных трав — и в единый момент вспомнил всё: встречу с Гри и Армасаром, здоровыми и веселыми, чего нельзя было сказать про их хозяев, двухдневный путь от развалин до Плекаты, показавшийся бесконечным, испуганных крестьян, нервно-угодливого старосту, в доме которого они поселились, мытье и перевязку как в тумане — и блаженные объятия сна едва ли не раньше, чем коснулся кровати.
Сколько он проспал? Где остальные?..
Найз прислушался и понял, что всё это время в одной с ним комнате кто-то разговаривал. Один голос был тихий, срывавшийся, незнакомый. Второй — хриплый взволнованный шепот.
Графа.
— …Ты всегда ненавидел меня. Я знаю, — говорил он.
— Я всегда боялся тебя, — услышал паренек прерывистый шепот незнакомца. — Боялся разочаровать. Не оправдать ожиданий. Оказаться не достойным тебя. Ты хотел совершенного сына… воина… наследника рода… а я был всего лишь колдуном, которого пришлось объявить дурачком и прятать от всех. И ты возненавидел меня. А я не мог тебя ненавидеть, потому что мама всегда учила тебя любить. Просто потому, что ты мой отец… и если Радетель дал мне тебя, значит, так и должно быть… Она так говорила… а я верил… но любить тебя не мог, хотя… очень желал… И тогда у Рамая появился двойник. Его звали Тень… и он мог спокойно тебя ненавидеть и бояться… а я — бояться и любить. Как умел…
Найз ощутил, как краска конфуза заливает лицо: хоть и нечаянно, но подслушать для чужих ушей не предназначенное… Он хотел было сказать, что проснулся, но тогда са Флуэры поймут, что он слышал их разговор, и он умрет от позора. Мальчик в растерянности замер, пылая от стыда и притворяясь спящим. А отец и сын продолжали взволнованно шептать, то перебивая, то одновременно замолкая, давая другому высказаться — наверное, в первый раз за всю жизнь. «Неужели, чтобы двоим понять друг друга, — думал мальчик, — одному из них сначала обязательно надо умереть и ожить?»
— Может показаться глупым… — голос графа звучал нерешительно, — но… в детстве я тоже хотел, чтобы мой отец любил меня. Или хотя бы помнил о моем существовании. А ему было наплевать на нас с матерью. Да что на нас — на весь мир. Только магия на уме, эксперименты, вычисления, книги, медитации… Матери приходилось управлять графством, вызывая насмешки соседей, пока он запирался в донжоне — днями, зачастую неделями… Он терял представление о времени, а однажды не узнал меня, когда вернулся. И тогда я его тоже возненавидел. Как ты…