Люди Истины

Проснулся от воя. Страшного, заунывного. Близкого. Кто-то в лесу за стеной жаловался луне. Истошно завопил оставленный во дворе ишак. Выдрав из земли палку, к которой был привязан, опрометью кинулся в комнату, едва не растоптав костер. Прижался к стене рядом с Хасаном, дрожа. Тому вспомнилась старая детская побаска о том, что весь ослиный род задолжал волку на мискаль мяса, и теперь всякий ишак, почуяв волка, не бежит, а стоит и кричит жалобно, не отбрыкивается и не кусается, – только поворачивается к волку мордой. Смешной она теперь не казалась. За сельджуками в походе всегда шли волчьи стаи, – тюрки не хоронили тела павших врагов и охотно загоняли чужих коней, бросая увечных у дороги. Отъевшиеся мертвечиной волки наглели и нападали на живых.

Хасан встал с колен. Раздул огонь и подбросил дров. Вынул кинжалы, вслушиваясь в ночь. За стенами шуршал ветер, волнами колыхал листву леса внизу, на склонах. Где-то рядом журчала вода.

Закричала птица. Ночную тьму наполняли осторожные, вкрадчивые звуки. Но среди них кралась смерть. Волчий вой вдруг смолк, эта смерть напугала и волка. Хасан явственно различил ее поступь, неслышную, невнятную человечьему уху, но различимую по той мертвой тишине, которая возникала вокруг нее. Мягкая смерть приблизилась, и вдруг в проломе двери возникли два желтых, призрачных огня. Хасан шагнул ей навстречу, сжимая в левой руке вынутую из костра пылающую жердь, в правой – кинжал.

– Уходи, голодный демон, – приказал негромко, – уходи. Твоей добычи тут нет. Именем Всепобеждающего, Всевластного, Владетеля судеб заклинаю тебя – уходи!

Он не чувствовал страха. Наоборот, будто вся жизнь его сгустилась в одну раскаленную точку и стала – здесь и сейчас. Будто сам он стал – лезвие, проткнувшее ночь. И глаза погасли. Смерть глухо заворчала и отступила, неслышно скользя между камней.

Утром он с трудом выпихнул упиравшегося ишака наружу, и в сером предрассветном свете увидел, что весь крепостной двор – место смерти. Повсюду валялись оглоданные кости и обрывки тряпья. Больше всего лежало их у верхних ворот, не вывороченных, но распахнутых настежь, за которыми вилась вверх по гребню тропа. Должно быть, здесь защитники приняли последний бой, прикрывая уходящих. Недолгий бой, – скелеты, почти все увечные, без рук и ног, валялись и вдоль тропы. Наверняка зверье терзало брошенные тела. В стволах деревьев вдоль тропы там и сям торчали стрелы. Когда оставленный заслон не сумел сдержать врага, уходящие оказались в ловушке, – слева и справа от узкого гребня круто уходили вниз поросшие лесом склоны, выводившие к отвесным обрывам. А на пятачке мягкой земли за воротами Хасан увидел след – как от лапы домашнего кота, только величиной в две ладони.

Хасан шел вдоль гребня до полудня. Миновал остатки еще одной крепостцы, сторожившей теснину. Крепостца была деревянная, и от нее остались только почернелые огарки бревен да провалившаяся сланцевая крыша. Миновав руины, вскоре увидел, что стерегли крепости – удивительную зеленую долину, огромную чашу в хребте, разошедшемся вдруг двумя отрогами, чтобы снова сомкнуться за ней, оставив лишь узкое, как сабля, ущелье с отвесными стенами, пропиленное рекой. Посреди долины лежало озерко, прекрасней древнего бронзового зеркала. В нем отражалось льдистое, иссиня-холодное небо и снег на замыкавшей долину стене хребта. А за ним исполинским стражем упирался головой в солнце белый пик – Трон Сулеймана, на котором, по давней легенде, он ждал когда-то свою Балкис.

Но прекрасная долина была местом смерти. В ветвях деревьев щебетали щеглы, с ветвей тополя на бывшей деревенской площади, как когда-то в оставшемся на дне памяти прошлом, кричала майна. Из развалин выглянул полосатый одичавший кот. Зашипел, завидев человека, и тут же спрятался, устрашившись собственной дерзости.

Смерть осталась полновластной хозяйкой здесь – как птица, не вспугнутая суетой живых. Принесшие ее не смогли уничтожить дома. Низкие, коренастые, сложенные из толстых замшелых бревен, с крышами из тяжелых пластин сланца, придавленных булыжниками, – их и с молотом в руках непросто развалить, и поджечь возможно лишь разведя костер у стен. Но ведь и не нужно. Человеческое, созданное для жизни, а не для величия, само быстро разрушается, когда уходят хозяева. Пропитанное жизнью требует ее постоянного притока – а иначе сохнет, ежится и распадается попросту от ненужности. Новые дома, в которых никогда не жили, стареют, как горы и камни. Привыкшие к человеческому теплу – как люди. За пять-шесть лет лес поглотит их, вернет когда-то украденное у него. В трещинах прорастет трава, и занесенное ветром или птицей семя пробьется ростком. А потом корни искрошат камень крыш, проглотят труху стен, и лежащие на бывшей улице кости рассыплются серой пылью.

Хасан проехал долину, не останавливаясь. Мимо домов, заросших сорной травой полей, мимо разваленного замка на невысокой скале у берега, мимо самого озера, вблизи оказавшегося зелено-серым, как кошачий глаз. Поднялся по тропе вдоль сбегавшей в озеро бурливой речонки. По ней, не оглядываясь, поднялся до лугов – роскошных, высокотравных, буйно разросшихся из-за того, что ничьи копыта не вытаптывали их, не выщипывали ничьи зубы. Тропа серпантином поднималась на восточный край долины, и с гребня ее Хасан увидел исполинскую серую змею, сползавшую с Сулейманова Трона, – ледник, пробороздивший ущелье и застрявший, зарыв крутой лоб в кучу серого мокрого щебня. А чуть ниже на травянистом пологом склоне, замкнутом с двух сторон обрывами, а с третьей – обожженными развалинами, смерть остановилась передохнуть перед возвращением вниз. Кости и цельные скелеты, в буром и сером тряпье, в обрывках кожи, в проржавевших пластинчатых доспехах и кольчугах, с застрявшими между ребер стрелами и обломками копий, иссеченные, издробленные, сцепившиеся. Лежащие, как смерть уронила их, – рядом с истлевшими мешками, из которых высыпалось проросшее зерно, с колосьями, там и сям колыхавшимися на ветру, будто языки золотого пламени. Несмотря на ветер, над этим местом висел тяжелый, прелый, душный смрад.

Хасан под уздцы провел осла к развалинам. Как и предполагал, остались они от крепостцы, защищавшей проход с нижней тропы в долину. А защитившей, похоже, только саму нижнюю тропу. За развалинами торчали в пустоту обгорелые балки. Под ними, на глубине в три полета стрелы, блестела река. На другой стороне виднелись обгорелые колья, вбитые в скальную стену, – к воротам подводил овринг. Конечно, с такими подходами сильную крепость строить нужды не было, – вот только едва ли защитники предвидели, что штурмовать мост будут с другой стороны.

До заката оставалось часа четыре, и Хасан решил идти дальше. Хотя горная ночь могла застать его под открытым небом, спускаться вниз, в умершую долину, ему не хотелось. Он не боялся неупокоенных душ, – они страшны только слабым, тем, кто питает их силу своим страхом. Но чувство ожиревшей, ленивой смерти за спиной было как прореха в халате, как дыра, сквозь которую уходит живое тепло, выстуживая душу. Живым нельзя жить с чужими мертвыми, пока земля и люди не забыли их. К мертвым, о которых нельзя забыть, надо привыкнуть, принять их в круг живых, кормить их, уделяя толику риса на ужин, поить пролитыми каплями чая. Иначе они, изголодавшись, крадут радость.

Впрочем, кроме широкой торной тропы – для караванов и грузов, для женщин и заезжей знати, должны же быть и тропы пастухов, охотников? Тропы, по которым проберешься только пешком, цепляясь за камни над пропастью? Хасан снова выбрался снова на хребет и, ведя осла за собой, побрел по едва заметной тропке наверх.

Солнце клонилось к горизонту, когда присел передохнуть и подумать, куда идти дальше. Странно кружилась голова, и поташнивало. Быть может, отравленное дыхание смерти уже укоренилось в нем, и теперь он, как мертвец, исподволь гниет изнутри? Серый, страшный лед был совсем близко. Наверное, Хасан стоял уже прямо над ним – только здесь не голым, а одетым в рыхлую осыпь серой грязи и щебня. А тропа, как ни удивительно, расширилась, стала заметнее. Он решил подняться еще немного, хотя болезненно хотелось лечь и закрыть глаза, а перед тем напиться чаю или холодной, искристой воды и забыться на всю ночь, чтобы ушла свинцовая тяжесть в суставах и в голове и сердце перестало трепыхаться в груди подбитой птицей.

Завернув за скалу, отвесную и гладкую, тропа вывела в узкую, как сабельный шрам, расселину между склоном горы и острым высоким гребнем из слежавшейся серой грязи и щебня, поросшим низкой травой. Вскоре расселина раздалась в стороны, тропа нырнула вниз, и там, на удивительно ровной, изумрудно-свежей поляне, в кольце тонких берез, стоял крохотный, восьмигранный, из ровных, седых от старости бревен сложенный дом с многоярусной, заостренной кверху крышей. У дальнего края поляны ровной серебристой лентой стекал по камням ручей. Здесь ветер не шевелил ни листочка, и ни единый звук суетного, тревожного мира не долетал сюда. Тяжкий, волнами накатывающий шум леса внизу, шелест сбегавшей по леднику воды, грохот сорвавшихся камней, – все осталось за гранью, неслышимо и неощутимо. Здесь висела тишина, какую, наверное, знал мир в первый миг сотворения, когда родилось лишь небо, а звуки еще не пришли, и не было ничего, способного издать либо услышать их. Хасан подошел к дому и, поклонившись порогу, вошел. Внутри дом был совершенно пуст. Гладкий, чистый глиняный пол. Посередине – очаг, а прямо над ним, в самом острие многоярусной крыши, – окно, и чистое, налитое гладкой, глубокой синевой небо.

Это был Дом-без-Тени, храм людей огня, в котором жило священное пламя, принесенное небом. Когда горел огонь, в храме не оставалось ни единой тени. Не было ни единой мертвой вызубрины, за которой могла она спрятаться. Когда горел огонь, здесь не оставалось тьмы и зла, – кроме тех, которые приносили сюда люди. Это было место светлой, спокойной силы. Хасану захотелось остаться здесь на ночь – и на всю жизнь.

В стенной нише снаружи дома оказались сухие дрова и большой бронзовый кумган с чистым, ароматным оливковым маслом. Толику его Хасан плеснул на дрова, разводя огонь в очаге, а чуть больше – себе в миску, сдобрить последний клочок лепешки. Съел, разведя маслом, горсть муки и толченых фиников, потом в этой же миске, накаляя камешки в очаге, согрел чай. Уложил дрова, чтобы горели подольше, расстелив попону, лег на нее, укрывшись плащом, и заснул мгновенно. И почти сразу увидел сон, – не обрывки слов и клочковатых кошмаров, как обычно, а цветной, яркий, полный запахами и звуками. В нем он увидел себя на той же поляне, под ярким солнцем, но вместо берез по краям ее стояли суровые люди в белых одеждах, воздевшие руки к небу. А вместо дома высился каменный пьедестал, а на нем пылало чистое, сине-алое пламя. Хасан стоял перед ним на коленях, не в силах пошевелиться, а огонь смотрел на него сотнями переменчивых глаз. Наконец, из языков его соткалась фигура в голубых одеждах, и высокий, почти женский голос произнес печально: «Мы долго ждали живых, а пришел лишь он, чужой».