Люди из ниоткуда. Книга 1. Возлюбить себя

К тому же, — вот это чмо я вроде бы знаю. Нет, ну надо же! Бывший надзиратель СИЗО. Выжил, гнида, и здесь! Ну что за порода?!

— Где ваши бабы, где дети? Или вы, уроды, их при себе в хатах держали?! Мне не хотелось бы услышать, что я убивал невинных…

— Пошёл ты…. — Злости на его слова во мне нет. Просто мне нужен хоть кто-то, с кем я могу «побеседовать». Пусть этим «кем-то» будет именно он, так уж мне сегодня хочется…

Спокойно и быстро бью сжатым в фаланге средним пальцем в известную точку на голове. Кратковременное исчезновение зрения и резкая, раздирающая голову, боль. Туша закатывает страдальчески белки, распахивает потешно и горестно рот, затем медленно падает мордою вниз и начинает сучить коротенькими ножками. Она содрогается в позывах к рвоте. Так вам недолго и захлебнуться, пациент! А ну-ка, воскресни, шалопай!

Рывком поднимаю его за шиворот и силою заставляю вновь принять сидячее положение.

Рот и нос гада блестящи и мокры. За ворот течёт обильная, тягучая нитка мутно-серой слюны.

Нет, это вам не кровь. Слюна и сопли — совсем не геройские выделения. Они являются проявлением боли. Боли и страха. Как он при этом не обоссался — сам не ведаю. Видимо, не пил ничего с утра…

Отморгавшись и вдоволь помотав одуревшей башкой, хрыч враз становится гораздо говорливее. Он с натужным хрипом начинает вещать:

— На том краю посёлка они. В здании радийки. Увели мы их туда вчера ночью. — Угодливо и торопливо тянет заскорузлый, трясущийся и грязнущий палец куда-то мне за спину. При этом старательно изображает полную лояльность и преданно заглядывает мне в глаза. И куда девается мужество у таких уродов, когда их начинают бить?! Мне он уже не интересен. Тухлятина. Вонючая, липкая слизь на девственном покрывале Вселенной…

Отворачиваюсь от судорожно размазывающего сопли по немытой моське «вертухая» и оглядываюсь в поисках Ивана.

Тот явно кинулся искать своих. Неровен час, из-за угла топором приголубят. И поминай, как звали. Или на входе в хату пристрелят с порога где-нибудь. От ужаса и отчаяния.

— Сабир, Славик, отыщите Гришина. И помогите ему своих найти.

Те кивнули и споро двинулись в глубь посёлка.

— Не найдёт он, сдаётся, никого. А как убил Ермай их, видимо, с дружками-то. Сразу по возвращении тех, кто вчера за Гришиным следком ходил. Как ожглись они, так Ермай прям с ума сбрендил. В крови, грит, утоплю его выродков… Он шибко на жратву и добро ваше рассчитывал…

Заискивающий голос Грохаля (я вдруг вспомнил эту известную в городе, но такую гадкую фамилию) вновь привлёк моё внимание. Поворачиваюсь.

Тот стоит на четвереньках и тянет ко мне лапу, словно прося поднять его. А может, умоляя этим жестом не бить его больше?

Тяжёлый запах разлитой вокруг крови тяжело давит на обоняние. Смотрю на него несколько мгновений в раздумьях. Убить мразь или пощадить? Сдался ты мне, животина. Живи, пока можешь…

Мне на минуту снова становится интересно:

— И что ж у вас тут за Ермай такой страшный? А, говорун?

— Беспредельщик местный. Наркоман. Срок за изнасилование, срок за грабёж старух отмотал. Сам его когда-то не раз стерёг. А теперь, вишь, — и наши многие к нему прислушиваются. Как нас на оборону-то подвигнул, так куда-то и ушёл вчера тихо со своим кодлом. С дружками — наркошами, да со «знатью» местной. А нам — то куда? Вот и решили встренуть вас. Да на авось. И усралися, как вижу… Как поняли, что Ермай со своими нам не поможет… А обещал, паскуда! — «пленный» зло сплюнул желудочным соком.

— Так что? Выходит, что наркоман снюхался с бывшими крутыми, да и рванул с ними же подальше от беды? А вас на амбразуру, выходит? И что ж мне с вами, олухами, теперь делать? Полей и плантаций у меня нету, в плен вас брать мне не резон. Кормить нечем. «Расходников» из вас делать — так и патронов жаль…. А может, сами передохнете? Как думаешь, родная душа? Не придёте на десерт ко мне?

— Спаси Господи! Наелись уж… — В его поросячьих глазёнках застыл великий, почти вселенский Ужас.

Я тоже так думаю. У меня несварение гарантировано.

Что-то вдруг дурно запахло, мощно перебив все остальные запахи…

Этого ещё не хватало, милейший!

В конце улицы возникает какое-то движение. Отступив от едва дышащего в страхе надсмотрщика, делаю шаг в том направлении и всматриваюсь.

Практически рассеявшийся дым, подрастеряв уже свои первоначальные адские свойства, давал возможность разглядеть происходящее. Потеряв окончательно и бесповоротно интерес к куче обосранного вдрызг человеческого материала, поворачиваюсь в ту сторону в поисках новых «впечатлений».

Там, окружённый притихшими местными бабами и моими «головорезами», тяжело и медленно шагал Гришин. Его руки бережно прижимали к себе что-то подростковое, нескладное. Бабы единодушно указали на сжавшихся у моих ног мужчин.

Изломанное и безвольное тело ребёнка. Семьи Гришина действительно более не существовало. Его мир растворился в ацетоне.

Я не стал вмешиваться, когда Иван превращал оставшихся в кровавый фарш. С остервенелым молчанием, с побелевшими и застывшими от ярости и отчаяния глазами. Одной лопатой. Одному дьяволу известно, где он её раскопал в этом бедламе.

…Когда мы уходили, среди искорёженной кучи тряпья и рвано рубленого мяса уже трудно было признать человеческие тела. Моё обещание нежданно сбылось, — этой ночью, в данной части посёлка, ночевать более, действительно, было некому.

Мужская часть населения легла здесь вся. А остальные, из других секторов дачного массива, ни за какие коврижки теперь не согласятся жить в этом районе.

«Плясала жаба польку на могиле мудреца»…

Гришин, застывший и потерянный, остался недвижно стоять посреди улицы. Его руки так и сжимали залитый тяжёлыми сгустками крови, облепленный кусками кожи и обрывками спутанных волос, черенок. Мы не стали его ни звать, ни пытаться привести в себя. Как не стали даже и пытаться увести. Он был весь там.

В таком состоянии человек не слышит ничего, даже грохота и боли собственного сердца… Вы можете зарезать, застрелить его, но ещё долго, не замечая ран и не оседая, он будет стоять таким вот изваянием.

XII

… Под днищем лодки кипела и маслянисто перекатывалась буро-зелёная водная жижа. Вода в этих районах уже «зацвела». Смотря на отравленную и неприглядную стихию, с тоской думаю: «Отец наш небесный, почему ты допустил ЭТО? Почему это море стало нашим врагом?» Я любил море, и в той жизни часто с удовольствием плескался в его волнах. Оно кормило людей в дни последней войны. Рыба и раковины, крабы и креветки, водоросли и водоплавающие птицы. Нет спору, — скоро и мы сможем от пуза питаться всем этим, если станет совсем уж нечем. Но всё же, — Господи, ну зачем?!