Люди книги

Ее родители ходили в клуб еврейской общины, а в синагоге не были ни разу. Они пытались одевать детей на Хануку в новую одежду, когда могли себе это позволить, но, кроме этого, Лола очень мало знала о своей вере.

— Это очень красивый и интересный язык, — сказал Сериф. — Мы с раввином вместе работали над переводом некоторых текстов, до того как оказались в этом кошмаре.

Он потер рукой лоб и вздохнул:

— Он был хорошим человеком и большим ученым. Я чту его память.

В последующие дни Лола привыкала к ритму совсем другой жизни. Страх быть разоблаченной постепенно таял, и вскоре спокойная, размеренная жизнь в качестве няни ребенка Камалей показалась ей более реальной, чем прежнее существование в роли партизанки. Она привыкла к тихому, робкому голосу Стелы, называющей ее новым именем — Лейла. Ребенка она полюбила, как только взяла его на руки. И сразу же полюбила Стелу, которая хоть выросла в консервативной мусульманской семье, не покидая стен родного дома, но, будучи дочерью образованных родителей и женой ученого, отличалась умом и прекрасной эрудицией. Поначалу Лола немного побаивалась Серифа: он казался ей почти таким же старым, как и ее отец. Но его спокойная, вежливая манера расположила к себе, и вскоре она почувствовала себя непринужденно. Поначалу она не могла сказать, чем он так отличается от людей, которых она знала. Но как-то раз он завел с ней разговор, и внимательно, словно оно того стоило, выслушал ее мнение то на одну, то на другую тему, а затем незаметно помог полнее разговориться. Тут Лола и поняла, в чем заключалось это отличие. С Серифом, самым ученым человеком, которого она когда-либо встречала, она не чувствовала себя глупой.

День в доме Камалей был организован вокруг двух вещей — молитвы и чтения. Пять раз в день Стела бросала то, чем она на тот момент занималась — умывалась ли, втирала ли благовония. Она расстилала на полу маленький шелковый коврик, простиралась на нем и возносила молитвы. Лола не понимала ни слова, но улавливала певучий ритм арабской речи.

По вечерам Стела занималась рукоделием, а Сериф читал ей вслух. Поначалу Лола выходила в другую комнату с Хабибом на руках, но ей предложили остаться и послушать, если захочется. Она просто сидела чуть в стороне от круга желтого света, отбрасываемого лампой, с Хабибом на коленях и тихонько его покачивала. Сериф выбирал интересные рассказы или красивые стихи, и вот уже Лола с нетерпением стала дожидаться этих вечерних часов. Если Хабиб начинал капризничать и Лоле приходилось выходить с ним из комнаты, Сериф либо ждал ее возвращения, либо пересказывал то, что она пропускала.

Иногда она просыпалась ночью в поту: снилось, что ее преследуют немецкие овчарки или что в густом лесу ее зовет на помощь маленькая сестренка. В других снах снова и снова проваливались под лед Исаак и Инна. Проснувшись, она брала на руки Хабиба и успокаивалась, прижимая к себе его тяжелое сонное тельце.

Однажды Сериф рано вернулся из библиотеки. Он не поприветствовал жену и не спросил о сыне. Даже не снял пальто у дверей, как обычно, а прямо прошел в кабинет.

Через несколько минут позвал их. В его кабинет Лола обычно не ходила. Стела сама убирала эту комнату. Сейчас девушка посмотрела на книги, закрывавшие стены. Тома здесь были еще более старыми и красивыми, чем те, что в гостиной. Книги на шести древних и современных языках, в красивых, изготовленных вручную кожаных переплетах. Но Сериф держал в руках маленькую, просто переплетенную книгу. Он положил ее на стол перед собой и смотрел на нее с тем же выражением, с каким глядел на сына.

— Сегодня музей посетил генерал Фабер, — сказал он.

Стела в ужасе схватилась за голову. Фабер был командиром одного из подразделений «Черной руки», на совести которого, по слухам, были убийства тысяч людей.

— Нет, нет, ничего страшного не случилось. Думаю, все сложилось удачно. Сегодня с помощью директора мне удалось спасти одно из самых великих музейных сокровищ.

Сериф не стал посвящать их в подробности того, что произошло в тот день в музее. Он даже не собирался показывать им Аггаду. Но то, что книга находилась сейчас у него в доме, в его руках, говорило само за себя обо всех его опасениях. Он переворачивал страницы, чтобы они могли восхититься прекрасным произведением искусства, и коротко сообщил им, что это сокровище доверил ему директор музея.

Начальник Серифа был хорват, доктор Иосиф Боскович. Со стороны казалось, будто он согласен с загребским режимом усташей, однако на деле Иосиф так и остался сараевцем. Прежде чем стать музейным администратором, Боскович занимался старинными монетами. Многие в Сараево знали его, без него не обходилось ни одно культурное мероприятие, эдакий светский лев, он пользовался душистым бриолином, гладко зачесывал назад темные волосы и каждую неделю делал маникюр.

Когда Фабер обронил как-то, что хотел бы навестить музей, Боскович понял, что ходит по краю пропасти. По-немецки он говорил плохо, а потому пригласил в свой кабинет Серифа, сказав, что ему понадобится перевод. У них с Серифом было разное воспитание и разные интеллектуальные интересы. Однако и тот и другой трепетно относились к боснийской истории, им было дорого культурное разнообразие, сформировавшее прошлое их страны. Оба без слов понимали, какую угрозу представляет собой Фабер.

— Вы знаете, чего он хочет? — спросил Сериф.

— Он не сказал, но, думаю, мы можем догадаться. Мой коллега в Загребе рассказал, что в их музее уничтожили иудейскую коллекцию. Мы с вами оба знаем: то, что есть у нас, гораздо значительнее. Думаю, он хочет Аггаду.

— Иосиф, мы не можем ее отдать. Он ее уничтожит так же, как его люди уничтожили все в городе, что связано с евреями.

— Сериф, дружище, ну а какой у нас выбор? Может, он ее и не уничтожит. Я слышал, что Гитлер планирует создать музей потерянной нации. Он хочет выставить там самые ценные еврейские экспонаты, после того как исчезнет сам народ…

Сериф хлопнул по спинке стула, стоявшего перед ним:

— Настанет ли когда-нибудь конец этому беззаконию?

— Тсс…

Боскович поднял обе руки, успокаивая коллегу. И сам понизил голос до шепота:

— В прошлом месяце в Загребе шутили по этому поводу. Они назвали это «Judenforschung ohne Juden» — «Изучение иудаизма без евреев».

Боскович вышел из-за стола и положил руку на плечо Серифу:

— Пытаясь спрятать эту книгу, вы подвергнете свою жизнь риску.

Сериф посмотрел на него очень серьезно:

— Ну а какой у меня выбор? Ведь я — хранитель. Неужели эта книга прожила пятьсот лет, чтобы погибнуть от моего молчаливого попустительства? Если вы, мой друг, думаете, что я позволю этому случиться, то вы меня не знаете.

— Делайте то, что считаете нужным. Но только побыстрее, прошу вас.

Сериф вернулся в библиотеку. Дрожащими руками вынул коробку с наклеенным на нее ярлыком на немецком: «Архивы семьи Капетанович. Турецкие документы». Поднял старые турецкие земельные документы. Под ними лежало несколько еврейских рукописей. Выбрал самую маленькую и засунул за ремень брюк. Надел пиджак — хорошо, выпуклости не видно. Вернулся к турецким документам, заново запечатал коробку.

Фабер был худ и невысок. Говорил тихо, чуть ли не шепотом, так что людям приходилось прислушиваться.

Глаза холодные, зеленые, кожа бледная, полупрозрачная, как у рыбы.

Иосиф сделал карьеру администратора во многом благодаря светским манерам и умению очаровывать, нередко не гнушаясь лестью. Когда он поприветствовал генерала, никто бы и не подумал, что директора прошиб холодный пот. Он извинился за плохой немецкий и даже переусердствовал в этом. В этот момент в дверях появился Сериф, и Иосиф его представил:

— Мой коллега — настоящий полиглот. Мне перед ним стыдно.

Сериф приблизился к генералу, протянул руку. Рука Фабера оказалась неожиданно мягкой и вялой. Сериф почувствовал, как рукопись слегка сдвинулась на талии.

Фабер не указал цели своего визита. В неловком молчании Иосиф предложил ему осмотреть коллекции. Они шли по залам, и Сериф рассказывал о различных экспонатах. Фабер, следуя за ним, похлопывал черными кожаными перчатками по бледной белой ладони и не говорил ни слова.