Люди книги

Она из редкой породы практикующих ученых, технику операций разрабатывает в лаборатории, а потом использует ее на практике. Думаю, что аскетизм науки нравится ей куда больше, чем практические результаты лечения. Она видит в пациентах не живых людей, а набор данных и списки проблем. В то же время ей страшно нравилось быть выдающимся хирургом, высокопрофессиональным хирургом-женщиной.

— Ты в самом деле так считаешь? — сказала она однажды, когда, пребывая в плохом настроении, я обвинила ее в том, что ей нравится, как в больнице все ей кланяются.

— Подумай о любой медсестре, о женщине-интерне, всех их принижали, сомневались в их умственных и профессиональных способностях. Я старалась для тебя, Ханна. И для всех женщин твоего поколения, теперь над вами никто не станет смеяться, будут с уважением относиться к вам как к знатокам своего дела, а все потому, что женщины вроде меня боролись и выжили. Теперь я всем заправляю и не позволю никому об этом забыть.

Не знаю, насколько искренен был ее альтруизм, но она точно в него верила. Мне нравилось, как она отвечает на вопросы, хотя я и отводила глаза от страшненьких, скользких изображений на висевшем позади нее большом экране. Она очень уверенно владела материалом и на дельные вопросы отвечала подробно и красноречиво. Но горе тому, кто спрашивал что-то неопределенное, либо сомневался в ее выводах. Она очаровательно улыбалась такому человеку, но при этом явственно слышался визг электропилы. Без намека на гнев или вызов в голосе мать расчленяла несчастного на части. Когда она поступала так со студентами, я едва могла это переносить, но здесь аудитория была заполнена очень взрослыми людьми, а это уже другое дело. Они явно были старше ее, а следовательно, игра велась по-честному. Мама умела работать с публикой. Она закончила, загремели аплодисменты, обстановка напомнила мне концерт рок-музыкантов, а не конференцию медиков.

Я выскользнула из зала во время аплодисментов и примостилась на скамейке в холле. Мама вышла в окружении почитателей. Я поднялась и встала так, чтобы она меня увидела. Хотела было примкнуть к хору обожателей, но, как только она меня заметила, лицо у нее вытянулось, и я поняла, что она явно надеялась меня не увидеть. Это было почти комическое зрелище — изменение выражения ее лица. Она быстро совладала с собой и постаралась исправить положение.

— Ханна, ты приехала. Как хорошо. — И продолжила, как только схлынула толпа: — Но отчего ты так бледна, дорогая? Тебе иногда необходимо выходить на свежий воздух.

— Ты же знаешь, я работаю…

— Ну, конечно, детка.

Голубые глаза, красиво оттененные коричневыми тенями, оглядели меня с ног до головы и в обратном направлении.

— Мы ведь тоже не бездельничаем, верно? Однако это не значит, что мы не можем выбраться на воздух и побегать немного. Если уж я нахожу время, дорогая, то ты уж точно его найдешь. Как продвигается твоя последняя дряхлая книжонка? Выправила загнувшиеся страницы?

Я сделала глубокий вдох. Надо справиться с собой, пока не получу то, за чем пришла. Мама взглянула на часы.

— Извини, у меня больше нет времени. Надо пойти пить чай в кафетерий. У меня и там встречи назначены, а потом я просто обязана появиться на банкете. Туда пригласили какого-то нигерийского писателя Уолли… фамилии не помню. Он сделает выступление на главную тему. Только потому, что нынешний председатель нейрохирургического конгресса нигериец, пришлось пригласить в Бостон африканца, хотя наверняка здесь найдется с десяток приличных местных писателей. Эти, по крайней мере, говорят по-английски.

— Воле Шойинка получил Нобелевскую премию по литературе, мама. И в Нигерии говорят по-английски.

— Ну да, конечно, тебе такие вещи лучше известны.

Она положила руку мне на плечо и уже подталкивала к выходу.

— Я хочу тебя попросить. У меня есть несколько снимков. Человек, с которым я работала в Сараево, библиотекарь. Его ребенка ранили во время войны, появилась опухоль… Вот я и хотела спросить, может, ты…

— Теперь мне все понятно. Без причины ты бы меня своим присутствием не почтила.

— Да прекрати, мама. Так посмотришь или нет?

Она выхватила из моих рук конверт и пошла по коридору. Пришлось пройти около мили до пешеходного моста, соединявшего медицинские корпуса. Вошли в лифт. Дверь уже закрывалась, когда к нам засеменил пожилой джентльмен. Один мой приятель придумал слово для определения слабого жеста, который мы делаем, когда мы вроде бы хотим задержать дверь, но на самом деле не собираемся этого делать. Он придумал словечко «медвежливость». Так вот «медвежливость» моей матери превзошла все ожидания: дверь ударила старика по лицу. Мы молча проезжали этажи, затем я ждала, пока она узнавала у интерна, где находится проектор.

Мама нажала на выключатель. Появилась ослепительно белая стена. Щелк, щелк, щелк. Она держала снимки на свету и смотрела на каждый по две секунды.

— Toast.

— Что?

— Так называется атеротромботический или кардиоэмболический инсульт. Скажи своему другу, пусть не тратится на лекарства.

Волна гнева захлестнула меня. Я почувствовала, как глаза наполнились слезами, и выхватила снимки из светового короба. Дрожащими руками я едва запихнула снимки в конверт.

— Что с тобой, мама? Может, ты прогуляла лекцию, на которой учили, как нужно вести себя с пациентами?

— Да ради бога, Ханна. Люди в больницах умирают каждый день. Если бы я расстраивалась из-за каждого снимка… — Она преувеличенно громко вздохнула. — Если бы ты стала врачом, наверняка бы поняла меня.

Я слишком расстроилась и не смогла ответить. Отвернулась, вытерла глаза. Она повернула меня к себе. Присмотрелась.

— Ты что же, — сказала она с презрением, — уж не сошлась ли с отцом этого ребенка? Книжным червем из задворок Восточной Европы. И они там, в Сараево, кажется, все мусульмане? из-за него что ли всполошилась? Неужто связалась с мусульманином? Ну, Ханна, я до сих пор думала, что воспитала тебя феминисткой.

— Ты? Воспитала? — Я бросила конверт на стол. — Ты вспоминала обо мне, только когда подписывала счета, выставляемые домработницами.

Когда я просыпалась по утрам, ее уже не было, и она редко приходила домой, когда я ложилась спать. Самое первое воспоминание о ней связано у меня со светом фар на подъездной дорожке посреди ночи. У нас были автоматические ворота, они скрипели при открывании и будили меня. Я садилась в кровати, смотрела в окно и махала рукой удалявшемуся «БМВ». Иногда мне не удавалось снова уснуть, я плакала, и Грета, домработница, приходила заспанная и говорила: «Разве ты не знаешь, что твоя мама сейчас спасает кому-то жизнь?» И я чувствовала себя виноватой за то, что хочу, чтобы она была дома, в соседней комнате, и я в любой момент могла бы заползти к ней в кровать. Ее пациенты нуждались в ней больше, чем я. Вот что говорила мне Грета.

Мать прикоснулась к блестящим волосам, словно хотела поправить безупречную прическу. «Похоже, я ее уязвила», — подумала я с удовлетворением. Но она быстро взяла себя в руки: не такой она человек, чтобы распускаться.

— Откуда мне было знать, что ты расстроишься? Ты всегда говорила, что ты ученый. Что ж, извини за то, что заставила тебя страдать. Да сядь ты, ради бога, и прекрати сверлить меня взглядом. Можно подумать, что я убила бедного ребенка.

Она вытащила стул из-за стола и похлопала по нему. Я устало на него опустилась. Мать примостилась на краешке стола и элегантно положила одну ногу на другую.