Люди, лодки, море

Далее Мазурук описывает такую невеселую картину. За длинным праздничным столом летной столовой сидят, позванивая орденами, унылые героические полярные летчики. На столе – множество самой разнообразной закуски и при этом полное отсутствие хотя бы одной бутылки. Часы показывают одиннадцать вечера, а за столом царит мрачная тишина. Вдруг распахивается наружная дверь, и вместе с клубами снежного пара в помещение входит старый аэродромный механик дядя Вася, держа в руках большую трехлитровую бутыль с непонятной жидкостью красного цвета.

«Дорогие наши сталинские соколы, – говорит дядя Вася нетвердым уже голосом, – не извольте погнушаться. Сам не знаю, что это такое – у себя в ремонтном балке нашел». Таинственную красную жидкость тут же стали испытывать на запах. По запаху – вроде, «она». Но ведь красная. Если бы зелёная или хотя бы синяя, как денатурат. Ведь известно, что красный цвет специально добавляют во все яды, чтобы их кто-нибудь сдуру не глотнул. Пробовать жидкость никто не решался.

«Уважаемые герои, – снова заявил дядя Вася, – жизни ваши нужны товарищу Сталину и всей нашей стране для войны с фашистами. А я человек старый, одинокий, никому особенно не нужный. Разрешите за вас смерть принять!» С этими словами он налил себе полстакана зловещего красного зелья, и со словами «За Родину, за Сталина!» лихо опрокинул стакан. В напряжённом ожидании прошло минут двадцать.

Дядя Вася сидел за столом в полном здравии и наливал себе ещё. Наконец – без десяти двенадцать – лётчики не выдержали. Все налили себе и под далекий бой кремлевских курантов, прорывавшийся сквозь треск ночного эфира, выпили за Новый год и за победу. Про дядю Васю вспомнили только через полчаса, когда заметили, что за столом его нет. Обнаружили его под столом. Дядя Вася лежал на полу, хрипел и дёргал ногами.

«И тут мы все как были, в одних гимнастерках, выскочили из-за стола и дернули стометровку в наш медпункт, в соседнюю избу, к нашему врачу.

Нам, конечно, сразу же – рвотное и промывание желудка, потом опять то же самое, и так часа два. И вот лежим мы все трясущиеся и голые, и вдруг вспомнил кто-то, – а дядю Васю-то, старика, забыли? С трудом напялив обмундирование, поплелись назад, открыли дверь в столовую и увидели странную картину. За пустым столом сидит живой и здоровый дядя Вася, наливая себе очередной стакан».

«А, голубчики, явились, – язвительно заметил он, допивая таинственную жидкость. – Будете над стариком издеваться? Да вы не сумлевайтесь – спирт чистейший. Просто я в него для понту пачку красного стрептоцида опустил…» ***

История одной фотографии

На ней я изображен обнажённым на фоне северных скал. Было нам тогда по 20 лет, и были мы после второго курса училища на севере на практике. Пошли в сопки загорать.

Далеко ушли. Вокруг красота, ручьи и скалы, и солнце невозможно шпарит. Разделись догола и давай загорать. Тогда-то Олег Смирнов меня и запечатлел. «Напрягись, – говорит, – чтоб мышцы было видно», – я и напрягся, а он меня щелкнул. Мы еще потом в Баренцево море полезли было купаться, но тут же выскочили – очень холодно.

И вот мы лежим и греем зад, и вдруг из-за скалы вылетает пограничный катер и прямо к нам, и в мегафон с него: «Товарищи матросы, оставайтесь на местах!» – ну мы не матросы, и оставаться не собирались: хапнули одежду и дёру, а он по нам очередь из спаренного автомата. Стрелял, конечно, в воздух, но мы тут же голые оказались на земле и поползли по ней, обдирая все имеемые члены.

Погранцы собирались нас и по суше преследовать. Но куда им за нами угнаться. Отстали, конечно. ***

Вчера ко мне в гости попросился Олег С. (один из героев рассказа «Мафия»). Алик уже седой. Принес бутылку портвейна «Массандра». «Сладкая, – говорит, – и с градусами», – я ему: «Алик, ну что ж ты портвейн-то пьешь?» – а он мне: «А что пить? А это марочное. У тебя фрукты есть?» – сели. Он мне: «Давай двери закроем, а то и поматериться нельзя», – закрыли. Рассказал, как недавно его в военкомат пригласили для вручения ордена «За мужество 3 степени». Он у нас входит в «группу особого риска» – ликвидировал аварию на «золотой рыбке», у нее тогда реактор рванул. По самые яйца в первом контуре напополам со свинцовой дробью целый месяц ходили. Вот ему и прислали бумажку. А он лечебной голодовкой по Малахову целый месяц занимался и только из нее вышел и, шатаясь на ветру, отправился за орденом. Мороз – минус тридцать. Еле дошел – дверь закрыта. Звонит – минут через десять: «Чего тебе, дед?» – «За орденом пришел», – подаёт бумажку, – «Сейчас разберемся», – и дверью – хлоп! Стоит еще полчаса. Холодно. К двери подходит розовощекий мужик в меховой шапке: «Чего стоишь?» – «Орден жду». – «Какой орден?» – «За мужество». – «Сейчас посмотрим». – «А ты кто?» – «А я – военком», – дверь – хлоп!

Через двадцать минут: «Вот что! Эту бумагу мы вам не писали. Мы разберемся. До свидания», – и пошел мой Алик, только вышедший из лечебной голодовки по Малахову, по морозу минус тридцать.

«Так и не дали орден! – жаловался он мне. – Разобрались. Мой номер 16 тысяч с копейками, а они пока только шеститысячные выдали. Хорошо, что ты теперь немного пьешь. Хоть поговорить можно».

Через полчаса он засобирался.

Я ему книг надарил. ***

У меня из дёсен кровь течет, и зубы шатаются. Положили меня в госпиталь, и при этом профессор, Черныш Владимир Федорович, с начальством договорился, что это будет отдельная палата, потому что я – писатель, «маринист» и вообще, в его понимании, чудо, а не человек.

Сам Владимир Фёдорович виртуоз, а кафедра челюстно-лицевой хирургии, сокращенно ЧЛХ, – это то место, где могут сделать тебе новую физиономию и глаза переставить на подбородок.

Я это видел. Глаза на подбородке. Паренька звали Славик. Ему осколок на излете все лицо развалил – глаза провалились в рот – и вот здесь ему все по кусочкам собирали.

Я должен был с утра лечь, но в поликлинике, куда я поехал за номерком на покладку, спросили: «Где ваша страховка?» – «А разве нужна страховка?» – «А как же!» – и отправили меня за ней.

Я туда-сюда ездил часа три и лег только в 16.30.

Положили меня не в отдельную палату, как обещано, а в пятнадцатую – на семь коек. Там лежат безродные пенсионеры и «вооруженные силы» – солдаты по первому году.

«Как дела?» – спросил я. «Из окна дует». – «А кормят как?» – «Чмово».

«То есть, плохо?» (Я считал, что кормят здесь неплохо – котлеты дают.) – «Чмово – каша чмовая, суп – чмовый».

«А котлеты?» – «Тоже чмовые».

Солдатикам лет по восемнадцать. У них «дух» – это совсем молодой, «слон» – полгода отслужил, «дед» – один год, «дембель» – полтора года.

«А этого завтра бить будут» – показывают на высокого парня. Он – «слон», а бить его будут «деды».

«За что?» – «Завтра в часть. Командир говорит: хватит прохлаждаться». Он прикомандирован к госпиталю. Месяц убирает койки, кровати, таскает больных, помогает при операциях, что-то вносит-выносит. Здесь для него рай. Вот за это и будут бить. «Мы тут на службе гнили, а ты там прохлаждался». Изобьют, а потом попросят: «Расскажи, как там».

«Там» – это в госпитале. Он будет им рассказывать о том, как он здесь месяц жил. Привирая, конечно, в пользу рая.

Пенсионер у стены возмущается дедовщиной в армии: «В наши времена так не было. Командиры воруют. Командиры продают солдат в заложники. Когда это было?»

Вечером по «скорой» начали привозить искалеченный народ.

Утром меня, как писателя и чудо-человека, переселяли в отдельную палату.

Я попросил солдатика помочь мне койки перенести, потому что там было голое помещение и надо было поставить три койки, а ждать, пока это сестра сделает – полдня пройдет.

Потом я спросил его: «Тебя как зовут?» – «Гена». – «Вот что, Гена, вот тебе сто рублей, сходи в магазин (это на территории), купи колбасы и чего-нибудь вкусненького для парней из палаты».