Люди не ангелы

Испуганный Кузьма сидел на табуретке, мял в руках картуз и дьяволом смотрел из темной гущины покрывавших его лицо волос на прохаживавшегося по комнате Степана.

– Это же фактическое воровство, - негодовал Степан.
– Будем передавать дело в суд.

– Побойся бога, человече добрый!
– взмолился Кузьма.
– Ни сном, ни духом не ведаю о зерне. Болезнь у меня такая проклятущая - что хочет, то и делает. Увидит зерно - зерно тащит, увидит сено - за сеном посылает. А мозги мои ничего не смыслят!

– А если ваша болезнь вздумает человека ухлопать?

– И ухлопает! За милую душу ухлопает! А с меня спросу никакого. Пусть доктора отвечают.

– Значит, тем более вас надо упрятать за решетку, как опасный элемент.

– Меня за решетку?!
– возмутился вдруг Кузьма.
– Вон кровопийцев-кулаков и то выпускают на волю! Или это ты по-родственному выхлопотал? А меня на ее место хочешь?

Степан в недоумении замер посреди комнаты:

– Что-то не уразумею, Кузьма Иванович... Ерунду какую-то городите.

– О теще твоей, об Оляне, толкую. Или еще не знаешь, что она там с Христей панихиду по Олексе справляет? Голосят обе, будто черти с них шкуру дерут.

Через минуту Степан бежал домой. Не знал, что и думать. Удрала Оляна? А если отпустили? Как же он, председатель сельсовета, коммунист, будет жить под одной крышей с кулачкой? Ему ведь не простили даже и того, что женился на кулацкой дочери. Скоро позовут на бюро райкома - наверняка погонят из председателей...

Подошел к подворью, посмотрел на беленькую хату в зеленом вишняке, на дощатые, с желтыми слезами смолы ворота и в злобной тоске почувствовал, что все здесь ему чужое. И о Христе подумал как о чужой, хотя утром еще, уходя в сельсовет, до одури, будто юнец, целовал ее бесстыдно-жадные, горячие губы и обнимал так, что хрустело в ее плечах.

Христя, увидев сквозь распахнутое окно Степана, выбежала на подворье. Ее спело-желтая коса разлохматилась, большие глаза сверкали влажным радостным блеском, и вся она была какая-то счастливо-потерянная. Это еще больше обозлило Степана. Но Христя, ошпаренная радостью оттого, что возвратилась мать, не замечала состояния мужа.

– Степушка, ты уже знаешь?
– залепетала она.

– Знаю...

– Степа, нельзя, чтобы мама с нами жила. И она согласна.

– На что согласна?
– Степан почувствовал, что злость его улетучилась, и он невольно залюбовался женой.

– Она согласна, чтоб жить отдельно от нас!

Вышла из хаты и Оляна - постаревшая за два с лишним года, с пробившейся сединой в смоляных волосах. Смотрела она на Степана с грустной приветливостью и затаенной тревогой.

Степан невольно глянул на улицу - не наблюдает ли кто за его встречей с тещей. Оляна поняла этот взгляд и нырнула в сени. Степан поспешил за ней.

Оляна стояла посреди хаты, дожидаясь его.

– Ну что ж, зятек, рад не рад, а я тут. Дай благословлю тебя на долгую и счастливую жизнь с моей дочкой: - И она, шагнув к Степану, осенила его крестом и, дотянувшись холодными исхудалыми руками до лица, притянула к себе и поцеловала в голову.

– Ни к чему это, - слабо сопротивляясь, со смущением проговорил Степан.

– По сей день не знала я, - продолжала Оляна, указывая на притихших в углу детей, - что осиротели они, а ты, дай тебе бог здоровья, такую добрую душу имеешь. До самой смерти молиться буду за тебя и каяться в грехе своем, что тогда еще не поженила вас с Христей... Ой, темнота наша, грехи наши, беды наши...

– Расскажите лучше, как вас отпустили, - грубовато перебил Оляну Степан, с неловкостью прохаживаясь по хате.
– Да бумаги покажите. Я же все-таки власть.

– Вот бумаги!
– Христя, стоявшая у порога, с готовностью кинулась к столу.

Степан присел к окну, неторопливо стал рассматривать документы. Все правильно в них. Учитывая возраст и состояние здоровья Оляны, ей разрешалось жить в родных местах без права избирательного голоса и без права на конфискованное имущество.

"Редкий случай, - подумал Степан.
– Пожалели бабу". И поднял вопрошающие глаза на Оляну:

– Где жить думаете?

Обиженная холодным тоном зятя, Оляна молчала. Ей на помощь поспешила Христя:

– Степа, твоя же хата пустует...

– Согласен.
– Степан махнул рукой и впервые улыбнулся доброй, мягкой, будто виноватой улыбкой.

19

Каждое село в любую пору года имеет свое неповторимое лицо. Это лицо меняется в зависимости от того, сытый ли дух витает над хатами, идет ли подготовка к новому году, к севу, жнивам, тревожит ли душу сельчан нехватка продуктов и кормов или только холодит людские сердца ожиданием лиха. И каждое село имеет приметы - явственные или угадываемые, мимо которых не пройдет зоркий глаз.

Ранняя осень 1932 года не была в Кохановке похожа на многие прежние осени. С плетней не свешивались на улицы тяжелые головы тыкв, не валялись долго на стежках палые яблоки и груши, не виднелись на жнивье в приусадебных участках брошенные на расклев курам колосья, не струился из печных труб разящий самогонной брагой дым. И многого другого не было заметно, что свидетельствовало бы о безмятежном течении жизни крестьян, о спокойном ожидании ими дремотной от благополучия зимы.

Жидкий урожай собрал в эти жнива кохановский колхоз. Уже закончилась молотьба хлеба, а план поставок еще далеко не был выполнен. Люди возвращались с работы угрюмыми. Некоторые с опаской стреляли глазами по сторонам, ощущая в карманах или на дне кошелок из-под еды тяжесть тайком прихваченного с тока зерна... Ничего нет страшнее для крестьянина, чем беспомощность перед угрозой голодной зимы...

Вчера за левадами скосили колхозную гречиху, а сегодня утром влажные покосы оказались с изрядными залысинами.

На бывшей Оляниной усадьбе, где раскинулся теперь колхозный двор, целый день Платон Гордеевич тесал балки для строящегося коровника. И сейчас, испытывая ноющую боль в пояснице, он неторопливо шагал домой. Когда поравнялся с сельсоветом, услышал, как позвал его в открытое окно Степан.

В кабинете Степана сидел у стола розовощекий молоденький милиционер. Его подпоясанная новым широким ремнем синяя гимнастерка была перечеркнута на груди скрипучими портупеями, поддерживавшими с правой стороны лоснящуюся желтизной кобуру с наганом, а с левой - толстую полевую сумку. Чувствовалось, что милиционер очень доволен своим грозным видом и тем впечатлением, которое производит на людей. Платон Гордеевич со сдержанной почтительностью поздоровался с милиционером и озадаченно спросил у Степана:

– Зачем звал, Степан Прокопович?

– Помощь ваша требуется, Платон Гордеевич.

– Какая и в чем?

– Лунатиков наших пора к рукам прибрать. Но есть и похитрее людишки. Крадут почем зря.

– Да, негоже.
– Платон Гордеевич вздохнул и посмотрел на милиционера, не зная, говорить ли ему о том, что хотелось сказать. Решился: - Но люди они и есть люди. Одна чистая совесть, если жевать нечего, на белом свете их не продержит.

– Это как же понимать?
– включился в разговор милиционер. Голос у него был тоже юношеский, ломкий, с нарочитой басинкой.