Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима
Шрифт:
Греческую традицию конных состязаний продолжали в Риме цирковые игры. Старейший римский цирк — Большой цирк — был сооружен в долине между Палатинским и Авентинским холмами, вероятно, еще в эпоху царей. Это огромное здание длиной в 644 м и шириной в 123 м могло вместить в себя 260 000 зрителей одновременно, а после реконструкции при императоре Траяне в начале II в. н. э. — даже 300 000.
Римский цирк представлял собой стадион в форме вытянутого прямоугольника, причем одна из коротких боковых сторон делалась закругленной. Через всю арену по всей ее длине тянулась перегородка, разделявшая ее надвое; на концах перегородки стояли островерхие столбы — меты, призовые столбы, начальный и конечный, отмечавшие старт и финиш. Во время состязаний колесницы должны были семь раз обогнуть их, летя вдоль перегородки, сначала по одной, затем по другой стороне арены. Гонки требовали большой осторожности и мастерства, особенно на поворотах, ведь каждый участник состязаний старался повернуть свою четверку коней как можно ближе к столбам, чтобы уменьшить расстояние, — именно на поворотах ездоков чаще всего подстерегала опасность перевернуться, сломать квадригу и даже разбиться насмерть. В течение дня происходило от десяти до двадцати четырех заездов, и при каждом заезде
В эпоху империи, когда римский люд, как никогда, требовал развлечений, «хлеба и зрелищ», возводились и новые цирки: в I в. н. э. — в правление Калигулы, в III в. н. э. — при Гелиогабале, в начале IV в. — при императоре Максенции. Впрочем, уже в эпоху республики Большого цирка было мало, и в конце III в. до н. э. на Марсовом поле построили цирк Фламиния, остатки которого сохранялись до XVI в. Не были обделены цирковыми зрелищами и жители других городов Италии и провинций: цирки украшали собой города Аравсион (Оранж), Форум Юлии (Фрежюс), Виенну (Вьенн) в Галлии, Тарракон (Таррагона), Сагунт (Мурвьедро) в. Испании, а также Карфаген, иные города Африки. Последние цирковые состязания в Риме были проведены уже после падения империи на Западе: организовал их в 549 г. король остготов Тотила.
Гонки начинались по знаку, данному эдилом или частным лицом, организовавшим зрелища. Играм предшествовало торжественное шествие, участники которого несли статуи богов, а впереди всех — статую богини победы Виктории, крылатой покровительницы смельчаков. Именно к ней обращается влюбленный поэт, явившись в цирк, чтобы побыть вместе с возлюбленной: он просит Викторию ниспослать победу его любви. Поэту дорого все, что привлекло к себе внимание возлюбленной:
В цирке сегодня сижу я не ради коней знаменитых, — Нынче желаю побед тем, кого ты избрала. Чтобы с тобой говорить, сидеть с тобою, пришел я, — Чтобы могла ты узнать пыл, пробужденный тобой… Ты на арену глядишь, а я на тебя: наблюдаем Оба мы то, что хотим, сыты обоих глаза. Счастлив возница, тобой предпочтенный, кто бы он ни был! Значит, ему удалось вызвать вниманье твое. Мне бы удачу его!.. Упряжку погнав из ограды, Смело бы я отдался бурному бегу коней; Спины бичом бы хлестал, тугие б натягивал вожжи; Мчась, того и гляди осью бы мету задел! Но, лишь тебя увидав, я бег замедлил бы тотчас, И ослабевшие вмиг выпали б вожжи из рук…Овидий. Любовные элегии, III, 2, I—14
После торжественного шествия начинались состязания. Если на арене что-либо происходило не по правилам, зрители возмущенно вставали с мест, размахивая тогами, — это служило знаком, что состязания должны быть прекращены, затем их начинали еще раз. Случалось, зрители пускались на хитрость, злоупотребляя своим правом: если любимец публики отставал, зрители вскакивали, стараясь добиться прекращения гонки. Об этом обычае говорит и Овидий: поэт, увидев, что избранник его любимой проигрывает, призывает зрителей «трясти тогами», чтобы остановить заезд.
Каждый возница выступал в одежде определенного цвета — цвета своей команды. В Риме было четыре команды цирковых гонщиков: «белые», «красные», «зеленые» и «голубые». В эпоху императора Домициана добавились также «золотые» — возможно, это была команда гонщиков, состязавшихся на конях из конюшни самого императора.
В цирках всегда было многолюдно; охотно бывали здесь и женщины, чем, как явствует из стихов Овидия, тогдашние молодые люди умело пользовались:
Небесполезны тебе и бега скакунов благородных — В емком цирке Амур много находит удобств. Здесь ты хоть рядом садись, и никто тебе слова не скажет, Здесь ты хоть боком прижмись — не удивится никто. Как хорошо, что сиденья узки, что нельзя не тесниться, Что дозволяет закон трогать красавиц, теснясь!Овидий. Наука любви, I, 135–136, 139–142
Цирк был и местом, где азартно заключали пари, делали ставки на ту или иную упряжку — сотни молодых людей уже тогда разорялись и пускали на ветер состояние своих родных, поставив не на тех лошадей. Этот цирковой азарт отталкивал от зрелищ некоторых просвещенных римлян, критически относившихся к пристрастиям толпы.
К таким людям, не любившим конных состязаний и скучавшим в цирке, принадлежал и Плиний Младший. Дни, когда большинство его сограждан устремлялось в цирк, он предпочитал проводить за литературными занятиями. В письме к своему другу Кальвизию Руфу он с иронией говорит и о самих цирковых гонках, и о пристрастии римлян к цветам «своей» команды:
«Все это время я провел среди табличек и книжек, самым приятным покоем наслаждаясь. „Каким образом, — спросишь, — мог ты добиться этого в городе?“ — Были цирковые игры, а этим родом зрелищ я отнюдь не увлекаюсь: тут нет ничего нового, ничего разнообразного, ничего, что стоило бы посмотреть больше одного раза. Тем удивительнее для меня, что тысячи взрослых мужчин так по-детски жаждут опять и опять видеть бегущих лошадей и стоящих на колесницах людей. Если бы их еще привлекала быстрота коней или искусство людей, то в этом был бы некоторый смысл, но они благоволят к тряпке, тряпку
любят, и если бы во время самих бегов, в середине состязания, этот цвет перенести туда, а тот сюда, то вместе с ним перейдет и страстное сочувствие, и люди сразу же забудут тех возниц и тех лошадей, которых они издали узнавали, чьи имена выкрикивали. Такой симпатией, таким значением пользуется какая-то ничтожнейшая туника, не говорю уже у черни, которая ничтожнее туники, но и у некоторых серьезных людей; когда я вспоминаю, сколько времени проводят они за этим пустым, пошлым делом и с какой ненасытностью, то меня охватывает удовольствие, что этим удовольствием я не захвачен. И в эти дни, которые многие теряют на самое бездельное занятие, я с таким наслаждением отдаю свой досуг литературной работе» (Письма Плиния Младшего, IX, 6).В рассказе о праздниках и зрелищах, в том числе у римлян, то и дело приходится Говорить о торжественных шествиях, прежде всего о культовых процессиях в честь богов. Иногда эти процессии бывали связаны с переодеваниями их участников. Одно из таких культовых шествий в коринфской колонии Кенхрей в честь египетской богини Исиды, имевшей в то время множество почитателей и почитательниц и в Риме, подробно описывает в своем романе Апулей:
«Вот появляются первые участники величественной процессии, каждый прекрасно разодетый по своему вкусу и выбору. Тот с военным поясом изображал солдата; этого подобранный кверху плащ, сандалии и рогатина превратили в охотника; другой в позолоченных туфлях, в шелковом платье, драгоценных уборах, с заплетенными в косы волосами плавной походкой подражал женщине. Дальше в поножах, в шлеме, со щитом и мечом кто-то выступает, будто сейчас пришел с гладиаторского состязания; был и такой, что, в пурпурной одежде, с ликторскими связками, играл роль должностного лица, и такой, что корчил из себя философа в широком плаще, плетеных сандалиях, с посохом и козлиной бородкой; были здесь и птицелов, и рыбак — оба с тростинками: у одного они смазаны клеем, у другого с крючками на конце. Тут же и ручную медведицу, на носилках сидевшую, несли, как почтенную матрону, и обезьяна в матерчатом колпаке и фригийском платье шафранового цвета, протягивая золотой кубок, изображала пастуха Ганимеда; шел и осел с приклеенными крыльями рядом с дряхлым стариком: сразу скажешь — вот Беллерофонт, а вот Пегас; впрочем, оба одинаково возбуждали хохот.
В то время как забавные эти маски переходили с места на место, развлекая народ, уже двинулось и специальное шествие богини-спасительницы. Женщины, блистая белоснежными одеждами, радуя взгляд разнообразными уборами, украшенные весенними венками, одни из подола цветочками усыпали путь, по которому шествовала священная процессия; у других за спинами были повешены сверкающие зеркала, чтобы двигающейся богине был виден весь священный поезд позади нее. Некоторые, держа гребни из слоновой кости, движением рук и сгибанием пальцев делали вид, будто причесывают и прибирают волосы владычицы; были и такие, что дивным бальзамом и другими благовониями окропляли улицы. Тут же большая толпа людей обоего пола с фонарями, факелами, свечами и всякого рода искусственными светильниками в руках прославляла источник сияния звезд небесных. Свирели и флейты, звуча сладчайшими мелодиями, очаровательную создавали музыку. За музыкантами — прелестный хор избранных юношей в сверкающих белизною роскошных одеждах повторял строфы прекрасной песни, слова и мелодию которой сочинил благоволением Камен искусный поэт; песнопение это заключало в себе между прочим зачин более величественного гимна с молитвами и обетами. Шли и флейтисты, великому Серапису посвященные, и на своих изогнутых трубах, поднимавшихся вверх, к правому уху, исполняли по нескольку раз напевы, принятые в храме их божества. Затем шло множество прислужников, возвещавших, что надо очистить путь для священного шествия.
Тут движется толпа посвященных в таинство — мужчины и женщины всякого положения и возраста, одетые в сверкающие льняные одежды белого цвета; у женщин умащенные волосы покрыты прозрачными покрывалами, у мужчин блестят гладко выбритые головы; земные светила великой религии, они потрясают медными, серебряными и даже золотыми систрами, извлекая из них пронзительный звон. Наконец, — высшие служители таинств; в своих узких белых льняных одеждах, подпоясанных у груди и ниспадающих до самых пят, несут они знаки достоинства могущественнейших божеств. Первый держал лампу, горевшую ярким светом и нисколько не похожую на наши лампы, что зажигают на вечерних трапезах; это была золотая лодка с отверстием посередине, через которое выходил очень широкий язык пламени. Второй был одет так же, как первый, но в каждой руке нес он по алтарю, называемому „помощником“, — это имя дал им быстро приходящий на помощь промысел верховной богини. Далее шел третий, неся пальмовую ветвь с тонко сделанными из золота листьями, а также жезл Меркурия с крылышками. Четвертый показывал символ справедливости в виде левой руки с протянутой ладонью, — она слаба от природы, ни хитростью, ни ловкостью не одарена и потому скорее, чем правая, может олицетворять справедливость; он же нес и закруглявшийся, наподобие сосца, золотой сосудик, из которого совершал возлияние молоком. У пятого — золотая веялка, наполненная лавровыми веточками. Последний нес амфору.
Вскоре показалась и процессия богов, соблаговоливших воспользоваться человеческими ногами для передвижения. Вот наводящий ужас посредник между небесным и подземным миром, с величественным ликом, то темным, то золотым, высоко возносит свою песью голову Анубис, в левой руке держа жезл, правою потрясая зеленой пальмовой ветвью. Сразу же вслед за ним — корова, ставшая на дыбы, воплощенное плодородие всеродительницы-богини; неся ее на плечах, один из священнослужителей легко и красиво выступал под священной ношей. Другой нес закрытый ларец, заключающий в себе нерушимую тайну великого учения. Третий на счастливое лоно свое принял почитаемое изображение верховного божества; не было оно похоже ни на домашнее животное, ни на птицу, ни на дикого зверя, ни даже на самого человека; но, по мудрому замыслу самой необычностью своей возбуждая почтение, — лишь сущность неизреченная высочайшей веры, сокрытая в глубоком молчании. Сделано оно было из ярко блестевшего золота следующим образом: это была искусно выгнутая урна с круглым дном, снаружи украшенная дивными египетскими изображениями; над отверстием ее подымалось не очень высокое горлышко с длинным, далеко выступавшим носиком, а с другой стороны была приделана широкая ручка, на которой свернулась в клубок змея, раздувая поднятую вверх чешуйчатую шею, покрытую морщинами» (Апулей. Метаморфозы, или Золотой осел, XI, 8—11).