Люди песков (сборник)
Шрифт:
— Ох, держи! — крикнул Орамет, бросаясь к загородке.
Я подбежал к ней и тоже навалился на саксауловый кол, не давая ему упасть.
— Подпорки ставьте, подпорки! — командовал Орамет. — Нет, лучше я сам! Держи крепче…
Я вцепился в кол мертвой хваткой, пока Орамет с напарником лихорадочно долбили лунки в мерзлой земле, ставили пасынки к столбам.
Устало вытирая ладонью потный лоб, Орамет подошел ко мне.
— Ну вот, ты и нашел наконец себе дело, — сказал он добродушно.
Я поморщился и побрел к мазанке. Возле входа остановился в нерешительности возле вязанки сучьев, брошенной на снег,
Не знаю, насколько искренен я был в тот момент — думал ли так на самом деле или утешал себя, стараясь как-то приглушить горечь поражения, но мне стало легче. Настоящий мужчина не станет искать причину неудачи в других, он обвиняет только себя.
Все это было очень убедительно и к тому же давало мне возможность с честью выйти из положения.
Теперь я знал, что мне нужно делать.
Поставив на жаркую печь тунче с заледеневшей водой, я дождался, когда она согреется, вымыл посуду, навел относительный порядок в мазанке и, засучив рукава, вышел к чабанам.
— Эй, ребята! Чего испечь? Лепешки или чурек?
— Хоть подметки от сапог! — отозвался Орамет. — Сил нет, как есть охота! Чурек ждать долго, давай лепешки. Сумеешь?
— Постараюсь, — ответил я. — За вкус не ручаюсь, а горячо будет.
Конечно, я им не сказал, что печь чурек и лепешки — это мое хобби. Когда к нам приходят гости, я никого не подпускаю к плите: все равно лучше меня никто не испечет. Тут весь секрет в том, чтобы вымесить как следует тесто. Именно этим я и занялся, вернувшись в мазанку. Тесто сначала было непокорным, тугим, как кусок резины, но я сражался с ним добрые полчаса, бил его кулаками, мял, швырял о стенки таза, в котором месил, пока наконец оно не сделалось нежным, податливым, шелковистым, как плечи моей Садап.
Вот когда мне стало по-настоящему жарко! Я смахивал пот со лба и старался думать лишь о том, что требовалось для стряпни, хотя совсем отключиться от забот, которые привели меня сюда, конечно, не мог.
Планы мои рушились. Я рассчитывал, сделав репортаж, вернуться в Кизылтакыр к вечеру, в крайнем случае завтра утром, чтобы отправиться в другой кош, а вместо этого торчал здесь, в Аджику ни, пек лепешки чабанам. И это в то время, когда от меня ждали в Ашхабаде оперативной работы!
Но мой, пусть небольшой, журналистский опыт подсказывал: не торопись! Разве получился бы репортаж о Касаеве, если бы ты не сумел узнать его поближе? Может быть, и здесь тебе удастся найти подход к этим людям?
И где-то подсознательно
все еще теплилась у меня надежда: вот приедет Касаев, вы у меня заговорите по-другому!Впрочем, чем больше я погружался в свое нехитрое дело, тем дальше уходила эта мысль — словно зарница отгремевшей грозы.
Лепешек я напек целую гору. Они мне удались, я это чувствовал, даже не пробуя, — румяные, пышущие жаром, как бы светящиеся изнутри. Орамет с напарником прямо застонали, войдя в мазанку, когда я вскипятил чаю и позвал их отведать моей стряпни.
Чабаны так же быстро едят, как и работают. Сколько раз мне приходилось попадать из-за этого в неловкое положение. Перед тобой на дастархане большая миска с обжигающей рот шурпой. Зачерпнув из миски, ты дуешь и дуешь на ложку, стараясь остудить еду. Не успеешь проглотить ложку-другую, а миска уже пуста. "Не правится наша еда?" — "Нет, что вы, очень вкусно!" — "Аппетита нет?" — "Горячо!" — "Шурпа, как и чай, тогда хороша, когда горячая, остынет — что толку?"
Мы пили чай, ели лепешки, которые таяли на глазах, а я осторожно выспрашивал чабанов о делах в отаре. Однако на все мои вопросы они отвечали: "Вернется Каратай-ага, он тебе лучше все объяснит…"
Каратай-ага вернулся не один. Вместе с ним в мазанку вошел вертлявый парень с раздвоенным шрамом подбородком; я узнал в нем шофера Мерета Касаева и радостно приветствовал его, почему-то решив, что Касаев чудом пробился на машине через заносы и сейчас находится в Аджикуйи.
— Друг! А где твой шеф? — спросил я шофера, когда понял свою ошибку.
— Товарищ Касаев в Ашхабаде! — ответил тот, как бы даже удивляясь моему вопросу и моей очевидной несообразительности. — Всех на ноги поднял! — добавил он с гордостью. — На вертолетах грузы забрасывают!
— На вертолете много не забросишь, — возразил Орамет.
— Сколько нужно, столько и забросят! — заверил шофер. — Если товарищ Касаев скажет…
— Где они, твои вертолеты? — не сдавался Орамет.
Они продолжали спорить, и я ждал, что Каратай-ага вмешается в их спор, но он молчал. Видно было, что старик устал: сидел ссутулясь, время от времени потирал ладонями лицо, чтобы встряхнуться, и даже лепешки ел словно бы через силу, не поинтересовавшись, кто их испек.
Должно быть, у шофера с Каратаем-ага состоялся нелегкий разговор еще до того, как они вошли в мазанку; я понял это, когда шофер, пообедав и обогревшись, неожиданно спросил:
— Тебе все ясно, яшули? Чтобы ни одна овца не пропала? Лично будешь, уважаемый, отвечать!
Каратай-ага и на этот раз промолчал.
Вскоре шофер стал собираться в дорогу. Я колебался: ехать вместе с ним или остаться? Касаев в Ашхабаде — значит, ждать его бессмысленно, на репортаж здесь надежды мало… А вместе с тем я чувствовал, что не имею права уехать отсюда без какого-либо результата.
Шофер уже садился на лошадь, слышно было, как он ругает капризного коня, а я все еще не мог принять решения.
— Возьми с собой корреспондента, — раздался за стеной голос Каратая-ага. — Вдвоем вам веселей будет!
Я не разобрал, что ответил шофер; самолюбивое упрямство заставило меня выскочить из мазанки и крикнуть:
— Езжай, друг! Я остаюсь. Вернется Касаев — передай ему привет. Скажи: хотелось бы встретиться!
В мазанке Орамет, дурачась, торжественно пожал мне руку: