Люди песков (сборник)

— Ну, — Касым-ага повернулся к нам, — давайте перекур делать — пять минут! У кого ноги затекли, у кого поясницу ломит — размяться можно! А замерзли, разводи костер — погреемся малость!

Все мигом соскочили с арбы. Вскоре сухие сучья громко трещали в костре, и рыжие языки пламени высоко вырывались вверх.

И снова поскрипывает арба, и все молчат, никому не хочется ни шутить, ни разговаривать.

— Тесно, что ли, Гыравлы-ага? — спросил я, заметив, что старик беспокойно возится, словно устраивается удобней. — Может, подвинуться?

— Не в том дело… Продрог, как из тулупа своего вылез! Вроде бы и опять закутался, а тепла того нет, ушло…

— Тепло ушло! — не поворачиваясь, отозвался Касым-ага. — Скажи лучше, время наше с тобой ушло!.. Ты как, дожил до возраста пророка?

— Скажешь тоже! Пророку-то шестьдесят три было?

— Да.

— Ну это я еще когда перевалил… По второму кругу пошел. А вот отпраздновать не пришлось.

— Чего ж так? Овцы не нашлось — прирезать? На тот свет думаешь скотину забрать? Никому еще не удавалось. Так что не скупись, Гыравлы, вон на тебе какой грех. Возраст пророка не отпраздновал!..

— И чего это ты, Касым, богача из меня строишь? Откуда у меня скотина — праздники всякие устраивать? Каких-нибудь пять мешочков зерна…

— У тебя? Да я голову дам на отсечение, у тебя овец десятков пять! Корова с теленком! Верблюдица с верблюжонком!.. Что, не так?

— А уж ты хочешь, чтоб совсем ничего не было?.. — неопределенно ответил Гыравлы-ага и закашлялся. Кашлял он долго. Потом сказал: — На развод-то должен я скотину иметь?

— Ничего себе — развод! — хохотнул Касым-ага. — При таком богатстве по теперешним временам не то что рождение справить — жену молодую заиметь можно! Неплохо, а?.. Сидел бы сейчас у теплого очага, молодая кости бы твои разминала, чайку зеленого заварила бы!.. Не было б у тебя этого поганого кашля…

У Гыравлы-ага вспыхнули было глазки, но он тут же вздохнул и закашлялся.

— Старый греховодник! — сквозь кашель выдавил он. — И не совестно говорить про такое?

— Так ведь я не девушку тебе прочу. Вдову возьми. Какие есть вдовушки — загляденье! Гноишь добро, а мог бы за это свое богатство с такой красоткой услаждаться!.. Жадный ты, Гыравлы. Такой жадный!.. Вот едешь на хошар, нет того, чтоб барана в арбу сунуть — подкормить женщин, бедняг. На джугару надеешься, что от колхоза положена. Взял бы барана, и тебе хорошо — грех с души, и они, бедные, сыты были бы!..

Гыравлы-ага не ответил.

— Беда!.. — Касым-ага сокрушенно покрутил головой. — Сколько раз зарекался не судить, кто годами старше. А не могу, терпения не хватает!

— Чего это ты про нехватки завел? Или взаймы хочешь? Нет, Касым, хоть на богатстве моем ты и обсчитался, но насчет праздника я согласен: надо справить — как-никак возраст пророка!.. Вот вернемся, буду барака резать! Точно тебе говорю — прирежу.

— Если кашу с бараниной, на всех, может, хватит… — мечтательно сказала Аксолюк.

— Можно, можно и кашу! — с готовностью отозвался Гыравлы-ага и пристально посмотрел на девушку. Трудно было определить, что это за взгляд, теплоты в нем не было, доброты — тоже.

Не совсем это верно, что глаза — зеркало души. А все же и взгляд говорит о многом.

"Хочется каши с мясом? — словно спрашивали Аксолюк глаза Гыравлы-ага. — Ладно, накормлю тебя кашей с мясом. Наешься, а завтра что? Плохи, девушка, твои дела: кашу с мясом больно любишь, а каши у тебя нет. Вообще-то ты ничего. И скромная. Я бы, пожалуй, каждый день кормил тебя кашей с мясом. А?.."

Может, и не было этого в его взгляде, может, мне показалось, потому что я знаю, как жаден этот старик. Нет, все равно добрый и мудрый человек не стал бы такими глазами смотреть на голодную девушку, годившуюся ему во внучки. Что говорить: Гыравлы-ага не из тех, кого по-сле смерти помянут добрым словом. Никто в нашем селе не может сказать, что Гыравлы-ага когда-нибудь помог ему. Он человек не злой, но скаред, эта ненормальная жадность и ему самому испортила жизнь.

Жена его, говорят, была великой мученицей, умерла еще до войны. Гыравлы остался вдвоем с взрослой дочкой. Сын его еще раньше отделился и жил своим домом. Мало того, участок земли — рядом с отцовским — он поменял на другой, на окраине села, и туда перевез кибитку. Сестра стала жить с ним. К отцу сын Гыравлы-ага не хаживал, а если и приходил, то не чаще других односельчан.

Дело в том, что, овдовев, Гыравлы-ага привез себе из райцентра новую жену. Вот тогда-то дочь и ушла из дома.

Вскоре началась война, и сына Гыравлы-ага вместе со всеми мужчинами взяли в армию. Жена Гыравлы-ага, привезенная им из райцентра, куда-то пропала, и вскоре стало известно, что старик обхаживает одну незамужнюю, обещая выдать за ее брата свою дочь, то есть хочет жениться обменом.

Гыравлы-ага почти осуществил свой план, но, когда он привез к себе женщину, дочь его бесследно исчезла из села. Сперва все думали, что Гыравлы-ага отдал ее, как и обещал, брату новой жены, но оказалось, что девушка благополучно добралась до Ашхабада, живет и учится там.

Все эти события привели к тому, что люди стали избегать Гыравлы-ага; высокая, толстая стена образовалась между ним и односельчанами. Старика не только не любили — не уважали. И когда председатель назвал его имя среди тех, кто должен ехать в Бассага, я не сразу поверил, думал, шутит. Неужели он правда думает, что от такого человека может быть польза? Но, как говорится, начальству виднее.

Вечерело, становилось все холоднее. Когда солнце село, ветер вроде утих — уже не пробирал насквозь, зато мороз стал еще сильнее. Мы устали, продрогли, настроение у всех никуда. А проехали только треть пути.

Когда чужие друг другу люди, особенно если они разного достатка, отправляются в дальний путь, через некоторое время возникает неловкость: надо поесть, каждый голоден как собака, но первым раскрыть кошелку никто не решается. Как Гыравлы-ага развяжет свой тугой мешок, если у него там и настоящие пшеничные чуреки, и здоровенный кусок каурмы — зажаренной в сале баранины, а он точно знает, что я, например, в лучшем случае могу вытащить лепешку, испеченную из ячменной муки пополам со жмыхом? Впрочем, ту каурму Гыравлы-ага все равно не достал бы, даже если бы был один. Я уверен, что мясо это он через месяц повезет обратно — благо, не портится. Чуреки съест; когда засохнут, станет размачивать в пиале с чаем, но до каурмы не дотронется. Вот для чего он ее везет? Хвастаться? Нет, он все больше прибедняется. Просто приятно хоть таким образом ощутить свое превосходство над другими.

Как я и думал, первой предложила поесть Халлыва.

— Ну хватит, так и помереть недолго! Стесняться нечего — у кого что есть! Если у кого совсем ничего, ко мне двигайтесь: чем богата, тем и рада! — Она достала узелок с едой, развязала и положила посреди, между нами.

— И правда! — с готовностью отозвалась Аксолюк. — Я и ела-то на рассвете, кашу из джугары. Еще и не разварилась!..

Гыравлы-ага достал свои припасы последним. Внимательно смотрел, у кого что имеется, потом зашевелился, закашлялся, вынул банку с кусочками каурмы и лепешку. Подождал, пока Касым-ага тоже приступил к еде, и только тогда сказал: