Люди в бою

* * *

…Темные фигуры, неслышно перевалив через брустверы, скрываются в темноте, забирают вправо, где лежит еще большая темень, — в провал между нашей скалой и высотой, которую нам предстоит взять; мы с Рафаэлем и Сансом высовываемся из окопа, вглядываемся в темноту — следим за нашими ребятами, прислушиваемся. Все тихо, подозрительно тихо, противник, как нам кажется, или совершенно не представляет себе, чем мы занимаемся, или слишком хорошо это себе представляет. Дышать трудно, в горле стоит ком. Следить тоже трудно — ничего не видно и, как мы ни напрягаем свой слух, ничего не слышно. Мы лежим, скорчившись в окопе, потом вылезаем оттуда и, подхватив за веревочные ручки, сносим ящики с боеприпасами в одно место — так их будет легче доставить нашим.

Проходит четверть часа, тишина стоит удивительная, нам даже не верится, неужели наши ребята могут двигаться так бесшумно, и вдруг — вот оно, началось! Кёртис ныряет в окоп, а мы с Рамоном Сансом наблюдаем (при вспышках взрывов мне видно его ученое лицо в роговых очках): чуть поодаль, там, где находится высота, которую нам предстоит взять, слышен шум, ослепительными розовыми римскими свечами взрываются ручные гранаты, бешено, истерически стрекочут пулеметы, кричат, вопят захваченные врасплох люди. Внезапно шум смолкает. «Как ты думаешь, взяли мы высоту или нет?» — «Не знаю», — отвечает Рамон. И тут же шум возобновляется, утесы множат, отбрасывают его эхо; кажется, что бой идет за много миль отсюда, на самом деле он от силы в нескольких сотнях метров от нас. Внезапно воздух сотрясает сильный взрыв — разбрасывая во все стороны пламя, подобно фейерверочному китайскому колесу, разрывается мина; наступает тишина, потом снова слышны крики, сдавленное бормотание; мимо нас со щелканьем пролетают одиночные пули, и снова все смолкает. Каждые несколько минут шум сменяется тишиной. Потом тишина наступает надолго; внезапно рядом с нами оказываются люди, они неслышно проходят мимо, поначалу их немного, потом — все больше и больше, их тяжелое дыхание наполняет тишину. Один из них рыдает, другой говорит: «Помогите, я ранен». Передо мной возникает Антон, он отдает честь, говорит:

— La pistola del Comandante [156] , — и протягивает мне пистолет.

Я беру пистолет, он липкий на ощупь, подношу к глазам, вижу, что он чем-то залит.

— El Comandante?» [157] — спрашиваю я, но Антонио уже ушел, теперь передо мной, переводя дух, стоит Сэм.

— Аарон ранен, — говорит он. — В голову. Не тяжело. Не волнуйся, успокойся, он выкарабкается.

— Ты уверен? Где он?

— Его утащили, вынесли оттуда. Его пистолет у тебя? Он велел отдать его тебе на сохранение.

156

Пистолет командира (исп.). 

157

Командир? (исп.) 

— Да.

— Что там творилось — не передать, — говорит парнишка. — Чего только у них не было — и пулеметы, и проволочные заграждения. Почему нас не предупредили насчет проволочных заграждений? Откуда нам было знать, что мы на них напоремся. — Он никак не может отдышаться.

— Где Дик? Где Арчи?

— Не знаю. Они не хотели идти вперед, они залегли в леске…

— Кто они?

— А ты как думаешь, кто? Все те же трусы поганые, те же стервецы.

В бледном лунном свете, едва просачивающемся из-за набухших влагой облаков, я вижу, что по его лицу катятся слезы. Я вспоминаю рассказ Аарона о том, что стряслось с этими ребятами, когда их впервые повели в атаку. (Тогда еще Сэм, решив, что Аарон погиб, расплакался, как ребенок, найдя его целым и невредимым.)

— Успокойся, — говорю я.

— Аарон выкарабкается, — говорит он. — Я отвел его в тыл. Он меня спросил: «Заняли высоту?» Я говорю: «Заняли». — «А как наша рота?» Я ему говорю — отлично. Аарон выкарабкается, — говорит он. — Обязательно выкарабкается.

— Иди ложись, — говорю я. — Тебе надо отдохнуть.

— Ну и стервецы, — говорит он.

Появляются Дик и Арчи, мы собираем тех бойцов, которых нам удается разыскать, размещаем впереди брустверов и за ними. Мы раздаем все, какие есть, ручные гранаты и боеприпасы и посылаем за новой партией на случай контратаки. Холодно, мы лежим на скалистой вершине, ждем, ждем, сами не зная чего. С горок, занятых фашистами, доносится диковинное пение марокканцев, от которого стынет кровь в жилах и по спине ползут мурашки. Мы слушаем, как поют марокканцы, смотрим, как из-за готовых пролиться дождем облаков выплывает луна — промелькнет и снова скроется за облаками. Налетевший ветер прогоняет облака, мы валяемся на камнях, словно трупы, ждем. Глядя на ребят, раскинувшихся в нелепых позах, я вспоминаю антивоенную пьесу «Джонни Джонсон», которую когда-то видел, и думаю, что же это такое: снова жизнь копирует искусство или пьеса с зеркальной точностью воспроизвела жизнь? И не могу решить.

Вулф тоже поднялся к нам, они с Ламбом и еще кое с кем из штаба бригады совещаются в обложенном мешками с песком блиндаже, освещенном свечкой; изучают карты, обсуждают наши возможности. Вулф требует доложить обстановку, мы рассказываем, что знаем: по нашим данным, один человек убит, пятнадцать ранено, многих мы не досчитываемся; имели место бегство, отступление без приказа — вот все, что нам известно. В темноте все равно никого не найти. Санитары куда-то запропастились; царит страшная неразбериха, бойцы не могут найти свои отделения, взводы, роты; неправильно истолковав приказы, в наступление первыми пошли не те роты; у нас были неправильные данные — вернее, вообще не было данных о протяженности укреплений противника. Поэтому нас оставляют на наших позициях, а англичан переводят из резерва и перед рассветом проводят через наши позиции (нас так и не сняли с них), затем в свой черед бросают в атаку, но их атаку тоже отбивают. Мак-Папов, которых было подтянули к нам, когда мы дрогнули, возвращают на левый франг, где они стояли с самого начала; мы возвращаемся восвояси; штабные нашей роты, которой теперь командует Дик Рушьяно, залезают в свои каменные укрытия у подножия скалы; и тут сквозь густой туман пробиваются первые лучи солнца.

Туман дает нам передышку от самолетов. Вчера они весь день не давали нам покоя: бомбили Пинель за нами, Корберу и дорогу на Гандесу справа от нас, Мору и наши коммуникации. С вершины видно, как они грозными рядами с устрашающей неспешностью, аккуратно, методично, по квадратам, сеют смерть; пыль стоит столбом, воздух затянут дымом, вибрирует от взрывов. Наши зенитки прицельно стреляют по самолетам, но это производит жалкое впечатление. Эти длинные легкие противозенитные пушки хороши в деле, но у нас их слишком мало и особого эффекта они не дают. Семьдесят пять самолетов противника с обидной легкостью проносятся над нами, их не задевают редкие залпы наших зениток; когда же появляются десять наших самолетов, орудия противника открывают огонь такой силы, что небо на сотни акров становится черным. Тяжелое это зрелище, и мы знаем, кто в ответе за него: Франция, Англия, Комитет по невмешательству, Италия, Германия, и в последнюю очередь упомяну игравшую далеко не последнюю роль добрую старую Америку с ее «нейтралитетом», благодаря которому стала возможна продажа оружия американского производства Италии и Германии для переправки его Франко.

К десяти утра, несмотря на густой туман, в небе снова слышен гул самолетов, и Кёртис, затаившийся в соседнем укрытии, говорит мне: «А вот и они!» — «Успокойся! — говорю я. — Нет видимости, им не разглядеть нас сквозь туман». Мы замолкаем, прислушиваемся, а они все гудят и гудят в вышине. И тут меня осеняет: ура! мерзавцы сбились с пути, они пытаются приземлиться; я мечтаю только об одном: боже, сделай так, чтобы они неправильно определили высоту и врезались в какой-нибудь утес поострее, но они все гудят и гудят над нашими головами, нам не видно их сквозь пелену тумана, а они летают над нами туда и сюда, уносятся вдаль и снова возвращаются. Внезапно слышен знакомый свист — в ущелье за нашей горой летит бомба, земля под нами вздымается, нас швыряет взад, потом вперед; обхватив головы руками, мы слышим, как камни, комья градом падают на землю, в ушах стоит звон, мы втянули головы в плечи, ждем — сейчас шарахнет.

Позже облака исчезают, однако самолеты больше не появляются; наступает мертвая тишина, стоит удушающая жара, однако ничего не происходит. Стихли винтовки, смолкли пушки, не взлетают больше мины над нашим склоном. «Qu'e pasa?» [158] — спрашиваю я Рамона Санса, нашего интеллектуала, и он, как и подобает, говорит: «Nada» [159] . Мы третий день сидим в этом укрытии, недавно пришла почта, а с ней сигареты. Две штуки я отсылаю в конверте Эду Рольфу, который, по моим расчетам, уже наверняка вернулся из Барселоны и должен быть при штабе батальона. Все еще здесь и пока цел и невредим «пишу я». Надеюсь, что и ты тоже. Просьба вынуть вложения. Не могу же я ему написать: бога ради, поторопись, вытащи меня отсюда, бога ради, сделай что-нибудь; бойцы Листера стояли здесь двадцать дней, сейчас идет к концу только третий наш день здесь…

158

Что случилось? (исп.) 

159

Ничего (исп.).

* * *

…Неожиданно я получаю массу сигарет — от моих мальчишек, из Лондона от Карновского и Бранд, от других друзей; я распихиваю их по карманам кожаной куртки, рубашки (где они пропитываются потом, что их ничуть не портит) — повсюду. Мы лежим, согнувшись в наших мелких укрытиях у скалы; я лежу на спине, у меня в ногах пытается прикорнуть Дик, за ним примостились Арчи и Санс. Фашисты открыли огонь сразу после полудня, с самого начала хорошо пристрелялись. По нашим подсчетам, палят семь батарей — все они нацелены на наш сектор в пятьсот ярдов шириной. Вот полетели снаряды — и мы лежим, не поднимая головы; нам слышно все от начала до конца — трижды глухо, вовсе не грозно, громыхают откатывающиеся орудия, короткая тишина, глухое шипение, crescendo, переходящее в пронзительный свист (а если снаряд рвется поблизости, то в вой), — и оглушительный грохот бьется о склоны ущелья позади нашей горы. Мы высовываем головы — поглядеть, куда попали снаряды, видим, как расходятся клубы белесо-бурого дыма, как падают, словно снятые замедленной съемкой, камни, а порой — как разбегаются бойцы. И вот снова летят в нас снаряды, и снова мы лежим не шелохнувшись.

— Этот упал совсем рядом, — говорит Кёртис. — Они нас засекли.

Он сидит с телефонистом Феликсом в соседнем окопе. Я переворачиваюсь на спину, мне бросается в глаза пистолет Аарона: весь в потеках засохшей крови, он торчит из щели между камнями, куда я его воткнул. (Доктор Саймон передал нам, чтобы мы не беспокоились: Аарон выкарабкается.) Слышу — снова летят снаряды, зажмуриваю глаза, закрываю лицо руками, жду. В такие минуты ничего не чувствуешь — только сердце ёкнет да машинально съежишься — и вот снаряды уже пролетели. Случается, снаряды разрываются; случается, снаряд, просвистев у тебя над головой, вдруг перестает вращаться и, кувыркаясь, лениво летит дальше, пыхтя, как мальчишка, который, набрав побольше воздуха, потом с шумом выпускает его.