Люди возле лошадей

Подарочных жеребцов сопровождал Бобылев Игорь Федорович, завкафедрой коневодства Ветеринарной Академии, занимал в конном мире второе место после Принца Филиппа, Герцога Эдинбургского, председателя Всемирной Ассоциации любителей верховой езды. Благодаря Бобылеву в Ассоциацию была принята супруга герцога, Элизабет Виндзор. Герцог рекомендовать свою дражайшую половину не мог. Его заместитель, советский посланник, взял вожжи в руки, повел борьбу за женское равноправие, преодолел сопротивление закоренелых консерваторов и вопреки традиции, которую, не допуская дам, сохраняли веками, оказалась принята Елизавета Вторая.

Королева, кругом обязанная Бобылеву, уж и не знала, чем Игоря Федоровича отблагодарить, что для него сделать, и И. Ф. играл роль неофициального дипломатического посредника. Чуть чувствовалась международная напряженность, брался за телефон: «Это Букингемский дворец? Попрошу к телефону Её Величество!» Секретаршей у королевы была внучка Толстого (не путать с известной советской писательницей, тоже Татьяной и тоже внучкой, но другого Толстого). Если Толстая поднимала трубку, Бобылеву стоило сказать: «Таня, это я». Ему выпало ещё раз посетить Англию, с дороги он отправился в Букингемский Дворец: ниже уровнем ему и шагу было нельзя ступить по английской земле.

В королевском дворце раскатали красный ковер и устроили в честь Бобылева выводку лошадей королевской конюшни. Понятно, показали жеребцов, которых он же некогда и доставил. Показали бы и показали, нет, приплели политику: «Это кони, привезенные профессором Бобылевым от имени Премьера Хрущева!» А Хрущев уже не Премьер – снят, английский визит, удачный с конной точки зрения, ему зачтен в число принципиальных политических промахов. «Не отняли бы у меня партбилет, как вернусь», – про себя угрызается Бобылев, а вслух решается заметить: «Ваше Величество, поскромнее бы надо. Попроще!» Упрек был ему прощен в счет оказанной неоценимой услуги.

С Герцогом обещал Бобылев поговорить о Пушкине. В английской королевской семье, породнившейся с поэтом через его младшую дочь, скорее всего, хранится его дневник и письма жены. Пушкинисты считали, что коронованные особы едва ли признают свойство с мулатом. Ещё в 1937-м году, столетие гибели Пушкина, на испанском языке вышла книга, которая так называлась Un Gran Poeta Mulato. Нам в школе говорили, что в Америке Пушкина не пустили бы в кафе для белых, однако вышел двухтомный труд о вкладе черных в мировую культуру, целой главой представлен и русский поэт, который называл себя «потомком негров» и Африку именовал своей. Таксисты-афроамериканцы, если я спрашиваю, знают ли они о Пушкине, сразу откликаются: «Ганнибал!» Такова пушкинская мировая слава. Читать не читали, но памятник ему как сородичу поставили, даже не один (другие версии происхождения Пушкина им неведомы).

Как известно, год 37-й помимо Пушкинских юбилейных празднеств памятен политическими репрессиями, о чем говорит Юбилейное собрание сочинений поэта в девяти крупноформатных томах in Folio. Собрание полное, но без примечаний, которые были сделаны, но их нельзя было опубликовать из-за совпадения торжеств с политическими преследованиями: составитель примечаний оказался врагом народа. Однако выжил и довелось мне услышать его объяснение случившегося: «Три раза прочитал я все пушкинские рукописи, и сколько же оказалось произвола в конъектурах (прочтениях)!». Юбилейное издание текстолог нашел неготовым к выпуску, однако спешившие поспеть к юбилею ударники от пушкинистики на него как саботажника написали донос, его и взяли. Сейчас те же примечания, выдержавшие проверку временем, печатают отдельно, без томов.

Слово Бобылев сдержал, обещание исполнил, поговорил о Пушкине с Герцогом и, как ни трудно в это поверить, просьба была встречена обещанием дальнейшее обсудить. Принц Филипп ценил своего заместителя, который, кроме поддержки правящей супруги, союзничал с ним в сопротивлении советскому правительству. Это когда Олимпийские Игры проходили в Москве и наше государственное руководство решило изменить столетний порядок: вместо конного конкура (преодоление препятствий) завершить всемирное спортивное событие футболом – нам светило выиграть. «Тогда мы уйдем!» – заявил Герцог и поднялся из-за стола переговоров. Рядом с ним плечом к плечу встал завкафедрой коневодства Бобылев. Наследственная лояльность! Отец Игоря Федоровича поддержал коннозаводчика Бутовича, когда все от того отвернулись. А Игорь Федорович английскую королеву пристроил, не отступился от Герцога, пробил в печать «Ветер в гриве», конный фотоальбом Лешки Шторха, сына и внука отца и деда репрессированных, к тому же не комсомольца. И Пушкинские документы могли бы получить, но с распадом страны связи оборвались.

Кое-что восстановил генерал Исаков Николай Васильевич. В день расстрела Белого Дома он принял решение остановить колонну танков, чтобы не совершилось большое кровопролитие, а на пенсии начал заниматься лошадьми, конники его консультировали, среди них Алла Ползунова, наездница, недавно скончавшаяся, моя сверстница. Мы с ней одновременно пришли на ипподром, но я остался любителем, а Ползуниха прошла школу у наших высших мастеров, не пьющих. По их примеру Алла отказывалась от выпивки, хотя ей грозили: «Не будешь пить, не будешь и ездить» В смысле, на хороших лошадях. Но Алла нашла в себе силу воспротивиться корпоративному спаиванию и смелость ответить: «Не буду». Её сочли морально надежной и отправили за океан, где она стажировалась у Делла Миллера. За успехи Дед Миллер ей двухлетка подарил, из которого она, вернувшись, выработала рекордиста. «Что скажешь об этой лошади?» – Алла меня спрашивает. Я стыда еще не потерял и говорю: «Как я могу в твоем присутствии высказываться о лошадях?».

Эти трое, наездница мирового класса, генерал-танкист и с ними подводник, капитан 1-го ранга, в пору полного развала после упразднения Главконупра создали Российское Содружество рысистого коннозаводства, пользуется признанием всюду, где существуют бега. Ныне на планете каждые пять минут где-то принимают рысаки старт и устремляются к финишу. Трибуны нередко пустуют, однако по компьютеру игра идёт на дому или (что раньше было запрещено) в игорных конторах вне ипподрома. Ставки заключаются глобально, каждый, находясь в Москве, может делать ставки на ипподромах Мельбурна и Монреаля. Если раньше спрашивали, разве лошади ещё существуют, то теперь больше чем когда бы то ни было развелось лошадей, особенно в передовых странах, разница лишь в том, где какие крови и какие корма.

В Англию подарочных жеребцов, вместе с Бобылевым, сопровождал Главный ветврач Ипподрома Стогов. Но кто же мог подумать, что его слова, прямо из сердца вырвавшиеся, поймут как официальное приглашение? «Приезжайте! И не таких лошадей увидите!» – обещал королевскому коновалу советский конный доктор, и не успели оглянуться, из Лондона прямо на Московский ипподром поступает телеграмма:

«ВЫЛЕТАЮ ВСТРЕЧАЙТЕ УВАЖЕНИЕМ ФОРБС».

Ничего себе фокус! Нашему проговорившемуся лошадиному лекарю было велено срочно заболеть. Опасались, что гость захочет нанести ему ответный визит на дому, а главный конный врач обитал в перестроенной старой конюшне. Когда же мистер Форбс прилетел и мы с ним в Кремле стали обсуждать возможность у нас Реставрации, на ипподроме каждый из директорской ложи через потайную дверь тащил его в ресторан «Бега» и наливая стакан коньяка ему, говорил мне: «Переведи поточнее». Переводить приходилось одни и те же слова: «Плохого про меня не пишите!» Страх той поры: иностранец уедет, а там настрочит про тебя такое, что тебе крышка. В конце бегового дня английский гость, подозревая меня в неточности перевода, лепетал: «П-поч-чему я должен п-писать? P-разве я п-писатель? Я н-не п-писатель».

А написал-таки! Наше гостеприимство его и вдохновило. Статья была опубликована в лондонском журнале «Голос гончих». Тиграныч, плотно притворив дверь своего кабинета, велел мне переводить с листа, но скрывать было нечего: статья состояла из восторгов. «Молодец! Благодарю!» – было сказано, словно статью я сам и написал. Будто из текста можно было извлечь совсем не то, что в нем содержалось! Однако кто жил тогда, тому объяснять не надо: при желании могли прочесть между строк, в подтексте, оставшееся прямо невыраженным. «Если меня в министерство вызовут, – продолжал Тиграныч, – вместе пойдем, и ты им точно так же всё переведи».

В тот же день на тренотделение Грошева поступила Деловая записка: «Подателя сего (меня) к езде допускать в любое время дня и (подчеркнуто) суток». Из-за университетских экзаменов я не мог воспользоваться лицензией круглосуточной, ни днем, ни ночью на конюшне не бывал, пришел не раньше недели спустя. Первое, что услыхал: «Тиграныч застрелился».

Что же довело его до страшного конца? Ему пришлось восстанавливать трибуны ипподрома после пожара. Причиной пожара послужили газовые лампы, ими, взявшись за капитальный ремонт, пробовали сжигать старую краску со стен и занялось. Однако злые языки шипели: «Скрывали растрату доходов с тотализатора». Директора, при котором случился пожар, посадили, Тиграныча собирались сослать в Китай развивать там коневодство.