Люди золота

– Ты сгоришь в огне, язычник!

– Там, куда отправишься ты, огней не будет. Там будет очень прохладно, обещаю, – сказал жрецу Инги и взмахнул мечом.

Грабили всю ночь и следующий день, а потом дожгли всё, что ещё не успело сгореть, и назавтра дограбили пепелища, выуживая слипшиеся в пламени серебряные гривны, сдирая с почерневших костей перстни. Только череп жреца так и остался перед пепелищем божьего дома, насаженный на кол, обугленный, с потёками золота в пустых глазницах. Инги разрубил знак нового бога надвое и воткнул половинки в мёртвые глаза жреца. Золото раскалилось и потекло, вплавляясь в кость, когда пламя обняло башню с крестом и взвилось до облаков. Но чужой храм сгорел не весь. Инги приказал снять его врата – высокие и красивые, узорного бронзового литья, – и забрать с собой, а в зияющий провал двери швырнул пёсий труп.

На погребальном костре чужого города сожгли и своих павших, а пепел собрали, чтобы бросить в море. Лишь тело Хельги жечь не стали. Инги велел уложить его на корабль среди добычи и мёртвых врагов и увести с собой в море. Хельги погиб на стене, во время второго приступа. Первый защитники отбили. Когда пошли на второй, Хельги полез по лестнице впереди всех – и долез. Уже со стрелой в боку рубился на стене, и по его лестнице успело взобраться ещё четверо. Копьё, пригвоздившее его к тыну, вошло так глубоко, что древко пришлось перерубать и стягивать Хельги с обрубка, как с вертела.

С собой взяли не только мёртвых – собрали, кого успели, из знатных да богатых, и мужчин, и женщин, дюжины три. Обдирать не стали, оставили в богатых одеждах – в заложники на тот случай, если нарвутся на засаду в узких протоках, – чтоб видно было: не простых людей захватили. Как оказалось, не зря. На выходе из озера Меларен, у Альмерестакет, свейское войско устроило засаду, перегородив поваленными деревьями и лодками горло реки и запасшись стрелами с просмоленной паклей. Собрал это войско сам архиепископ упсальский Йохан, чтобы отомстить за пепел Сигтуны и её храмов. Архиепископ был воинственен, драчлив, упорен, но воевать не умел.

Выставив заложников на носах кораблей, засадников отвлекли – а суда поменьше тем временем обошли узкой протокой завал и высадили ватагу у свеев за спиной. Дрались недолго. Те свеи, что были ближе к лесу, успели удрать. Остальных прижали к воде и вырубили подчистую. Последней держалась кучка воинов вокруг человека в длинных одеждах, похожего на того, кого убил Инги на площади Сигтуны. Когда человеку в глаз попала стрела и он выронил свою окованную железом дубину, уцелевшие его защитники побросали оружие. Их заставили разобрать завал, а потом связали и бросили к заложникам.

Когда впереди открылось море, серое, как небо над головой, Инги сам зарезал всех пленников, обмерших от ужаса, одного за другим, как овец, перед телом Хельги, и сам бросил факел на политый смолой и маслом корабль мёртвых.

И услышал за спиной:

– Ты это зря, колдун. Он был христианин и хотел бы, чтоб его похоронили по-христиански, в освящённой земле.

Инги обернулся – и заставил себя опустить руку, уже лёгшую на рукоять меча. Сказал:

– А, недорезанный. Я прослежу, чтоб тебя похоронили именно так – как последнего смерда.

– А вот тебя никто не похоронит, потому что некому уже будет устраивать тебе похороны. Тебя бросят в болото, как дохлую псину, к твоим давно издохшим богам! – прошипел Гюрята, сощурив белесые, мёртвые глаза.

– Э-э, робяты! – прогудел Мятеща. – Вы это бросьте. Клялись ведь. Вернёмся, тогда и затевайте свары. А тебе, колдун, я скажу: правда это. Тебе-то я говорить не стал, когда ты кораблик покойницкий снаряжал. Друзья вы вроде с мёртвым были, хоть и глядели косо друг на дружку. Только я своими глазами видел: крестился он прямо в Святой Софии, как раз когда вернулся из вашего похода на полночь, в колдовские земли. И серебра попам насыпал полный подол. Говорят, всю добычу свою отдал. Так-то.

– Мужчина волен совершать любые глупости в своей жизни. Мой бог судит мужчин не за то, как они жили, – а как умерли. Херсир Хельги сядет по правую руку от Всеотца, рядом с Сигурдом и Харальдом Суровым, и ему не стыдно будет пить мёд богов вместе с ними.

– А кто такие эти Сигурда и Харальда? – осведомился Мятеща. – Ты спроси, колдун, кто из войска про них хоть раз слышал. Если дюжина наберётся – я тебе полную гривну серебра дам.Инги не ответил. Ушёл на свой корабль и молчал всю дорогу назад, пока из тумана впереди не встал изрезанный шхерами берег земли, ставшей его домом. А тогда запел, но теперь его песню никто не подхватил – дико звучала она, страшны, невнятны были её слова, и запоминать их никто не захотел.

6. Возвращения

Из Леинуевой ватаги легло семеро: Мика, Вельяказ, Воземут, Пюхти, Гымуй Кривец, Намест и Вельют-младший. Многие привезли домой шрамы и перебитые кости, но калекой не остался никто. Всего семеро в таком походе! Вправду говорят, злая удача у молодого патьвашки. Конечно, матерям никакое серебро сынов не заменит, так разве они не знают, рожая воинов: с мечом им спать, с копьём женихаться? Зато семьям столько добра дали, за сыновей такую виру, что отцы трижды кубки подняли со здравицей. Сыновья ещё будут и внуки, а серебро – это новые земли и скот, новые лодки и сети, дома и невесты, и много крепких, здоровых детей. Вари пиво, пей, гуляй! А что патьвашка смурной ходит, так это его колдуново дело. Говорят, крови он там пролил немерено. Вот его кровь за душу-то и тянет, радости не даёт. Девку бы ему, да только редко патьвашки жёнок берут. Сила у них колдовская пропадает от женщин, или что. Иные, говорят, вовсе по другой части, им на женок и смотреть противно. Но этот не из таких. Он и на парней смотрит равнодушно. Без радости человек, без смысла. Скорей бы он снова куда отправился, что ли. Добыча от него и богатство – это ладно. Да только спокойнее без него.

Инги ступал по земле, как по вороху обугленных сучьев, мёртвых и колючих. Пламя Сигтуны плясало перед его глазам, и звенели в ушах чужие слова, равнодушные и безжалостные. Твоих богов и героев никто больше не знает. Их нет, они истлели. Остались в жалких захолустьях памяти – как несчастное племя трусов, медленно догнивающее в земле зимы. Бронзовые лица смотрели на него из сумерек, улыбались беззвучно.

– Кто вы? – кричал им Инги. – Да на вас всем наплевать! Люди забыли вас, вы ничего не можете! Что вы смотрите на меня? Да вам самим наплевать, забыли вас или нет. Вам всегда было наплевать, думают о вас люди или нет, вы для них никогда пальцем не пошевелили! Потому и пришёл новый бог – из-за вашего безразличия. А вам только и дела, что смеяться, вы всегда надо всем смеётесь, и кровь ваша холодней льда!

А потом, схватившись за голову, умолк и замер, глядя на золотое запястье: по его глади плясали отблески, и казалось оно раскалённым докрасна.

– Люди не понимают вас, – жаловался им Инги. – Вон новый бог, он же понятный. Он простые слова говорит. А вас не понимают даже те, кто приносит вам дары. Я вас не понимаю. Когда вы меня награждаете, а когда – наказуете? Чего вы хотите от меня? Или вам наплевать, что я бьюсь – для вас?

В очаге затрещало полено – словно засмеялось сухим, старческим смешком.

Когда отошла пора свадеб и паутины, Инги отправился к старому колдуну. Листва уже облетала с берёз, ложилась блеклым беззвучным золотом. Низкое солнце умыло стволы неярким светом, и роща казалась чистой и тонкой, как льняной рушник. У самой усадьбы Инги разминулся со странными людьми – вроде обычные, деревенские, но неприветливы не по-здешнему. Объехали, даже не кивнули, но оборачивались, пока в лощину не съехали. Чтоб местный не поприветствовал молодого патьвашку, известного всем? А может, у старого Вихти плохие дела?