Людоед
Шрифт:
«Дружки» собрались в своем углу барака и обсуждали эту новость. Они очевидно не знали про роль Коли, и Коля убеждал себя, что, узнай они, это ничего бы не поменяло — ведь то, что поймали именно его, чистая случайность.
Тут в барак, быстро переставляя короткие ножки, влетел Цусимский, с нехорошей улыбкой глянул на Колю и пронесся к «дружкам». Они затихли, пока он говорил, затем загалдели и нахлынули к Колиной кровати.
Определить и наказать козла отпущения было для «дружков» делом естественным и приятным. Это уютно сплачивало компанию и давало интересное направление разговорам. Колины «плакатные» заслуги и желанное им мужское братство не помогли и его определили виноватым. Тут же безобидному Коле Людочкину выдумали ироничную кличку «людоед» —
«Ведь, из-за него, Хук, тебе теперь хуёво» — подытожил Андрюха Соловьев — который в глазах Коли из простодушного весельчака превратился в злобного детину с маленькими свинячьими глазками над толстыми румяными щеками в веснушках. «Не просто хуёво, а очень хуёво» — веско подтвердил Дима своим хриплым голосом. Коля понял, что теперь этот легендарный девятиклассник хулиган-рыцарь, которого он до сих пор видел только издалека, обратит на него своё взрослое опасное внимание, и что с ним, с Колей Людочкиным, сделают что-то неведомое и жестокое. С этого момента он жил в страхе.
Теперь, посреди поля, Дима молчал с выражением скуки и досады. Людочкин не выдержал напряжения, он быстро заговорил: «Пожалуйста, не бей меня. Меня никогда не били, мне очень страшно.»
Диму передёрнуло от отвращения. «Пойми, Людоед, надо всегда оставаться человеком» — сказал он с грустью и, лениво ударив Людочкина несколько раз в грудь и плечи, быстро пошёл догонять остальных. Людочкин во время ударов, оказавшихся совсем небольными, на всякий случай вскрикивал и корчился. Теперь он, оглушённый пережитым страхом, медленно пошёл вслед за Димой, впервые, но не в последний раз, наслаждаясь чувством «на сегодня — это всё». Раздавленную гордость постепенно начинало жечь. Предстоял день отупляющей работы.
5. Коля Людочкин
Коля искал убежища — от обидчиков, работы и солнца. Это было не просто: лагерь стоял на лысом клочке земли среди кукурузных полей. Коля забирался подальше от бараков, туда, где росли редкие деревья, отделявшие лагерь от полей, садился на сломанный ящик в тени толстого дерева, и из этого укрытия упивался видом зеленых полей, над которыми дрожал раскалённый воздух.
В выходные, пока обидчики отсыпались и предавались лени, Коля чувствовал себя в безопасности. Он замирал и через некоторое время его душа вместе с силами природы начинали разыгрывать простую, но волнующую пьесу: ветер слабо касался колиного лица, по полю с шелестом прокатывались зелёные волны, на это отзывался шум деревьев и в груди у Коли приятной тяжестью оседало умиление.
Изредка, по дальнему краю поля пробегал поезд и Коля остро завидовал пассажирам, их свободе и безопасности. Так сидеть он мог бесконечно и всей душой желал, чтобы никто и ничто не отвлекало его. Но наступало время обеда, и он нехотя возвращался к лагерной жизни.
6. Андрюха
«Пойми, Людоед, ты хуёвый чувак..» — так говорил Андрюха Соловьев, разбив Коле губу днём за бараками. За эти дни все «дружки» по очереди, как бы выполняя пацанскую клятву, били его, но делали это без злости, чуть ли не смущенно. Только задорный толстяк Андрюха бил и издевался с увлечением и злостью.
Каждый раз Коля привычно испытывал радугу отвратительных эмоций: общая подавленность, в которой он жил эти недели, сменялась острым ужасом, что очередная жестокая выдумка «дружков» обрушится на него сейчас, затем следовали тошнотворные взрывы в голове от ударов, унизительное притворное преувеличение боли, и наконец, жалкая радость угадываемым признакам того, что «на сегодня это закончилось».
Андрюха же почувствовал, что после нескольких ударов испуганному Коле, будет уместно произнести некоторое назидание: «Пойми, Людоед, ты хуёвый чувак..» сказал он веско. Он развернул мысль и задумчиво добавил: «То есть, Людочкин, для твоей мамы ты, наверно, самый лучший. Но объективно, ты хуёвый.» Андрюха с удовольствием прошёл по самой кромке табуированной
области, где в опасной близости находилась обсценная лексика и упоминание матери. Он ещё хотел объяснить Людочкину, доходчиво, чтобы тот сам понял, почему именно он «хуёвый»… Но тут позвали на обед.7. В ожидании
Под конец лагеря, в тот самый вечер, на который «дружки» обещали Коле самую жестокую расправу, в лагере затеяли медосмотр. «Брали анализы», то есть у каждого подростка — мальчика или девочки — ковырялись палочкой в анусе. Конечно, у мальчиков и у девочек анализы брали отдельно — но так как все знали, что с ними со всеми делали — у детей было ощущение, что они все поучаствовали в извращённой оргии.
Шёл легкий дождь, и многие подростки после медосмотра не разошлись по баракам, а собрались в беседке, где сидел подавленный Коля. Коля смотрел вдаль на молнии, беззвучно пронзающие фиолетовые тучи и мечтал о том, как уже завтра утром он увидит маму и всё плохое будет позади.
Из медпункта вышла Нонна Котикова, увидела Колю и со смущённой улыбкой прошла мимо. Коля остался один среди незнакомых подростков, в его состоянии их безмятежная болтовня казалась издевательски бессмысленной и, он ненавидел их.
Дождь внезапно превратился в ливень такой силы, как бывает только после долгой духоты и жары. Подростки в беседке, отрезанные от мира стеной воды, уставились на шумные струи, на белое небо над полем и пенящееся ручьи и пузырящиеся лужи на земле вокруг беседки. Поначалу, все были весело взбудоражены неожиданным ливнем — как неприличным анекдотом, но постепенно перед лицом мощи природы разговоры стихли. Колю дождь отвлек его от тяжелых мыслей о том, что ожидало его ночью. Дождь казался Коле неуместным, как показалось бы неуместным ожидающему казни предложение послушать музыку. Но против воли ярость дождя отозвалась в его душе, восхищая и заглушая страх. Ему хотелось, чтобы ливень никогда не прекращался, и когда ливень, в конце концов, растратил свою силу, он остро почувствовал возвращение страха.
8. Последняя ночь
Барак спал. Только в дальнем от входа, «дружковском» конце его горели свечи, создавая новогоднее ощущение уюта. Завтра лагерь заканчивался, у неспящих было праздничное настроение. По случаю конца смены бараки не запирали и к «дружкам» пришёл в гости из другого барака сосед по московскому району — сдержанный паренек в по-детсадовски застегнутой — до самого горла — на все пуговички рубашке, с аккуратной челочкой и с угрожающей кличкой «Колючий».
Колючий вежливо присел на самый краешек кровати. Видя, что кого-то в проходе между кроватями бьют, спросил добродушно, чтобы не лезть неделикатно в чужой монастырь со своим уставом: «А что у вас ногами не бьют? По почкам, по egg-ам?» Рассмеялись, завязался дружеский разговор.
Коля Людочкин, которого как раз и били, привычно преувеличенно реагировал на избиение. Его пугали этим последним избиением, но, по совести, не считая в 10-й раз разбитой — уже незаживающей — губы, ничего необычно больного ему не сделали. Губа была разбита, из черной трещины, как из лопнувшего подгнившего помидора, привычно текла кровь. Первый раз сбитый с ног, он старался больше не подниматься с земляного пола, валялся, стукаясь о сложенные под кроватями аккуратно сколоченные ящики, в которые хозяйственные «дружки» упаковали отборные ворованные помидоры, чтобы отвезти домой.
Вокруг было темно и тихо, было неясно, спали ли остальные жители барака и о чём думали.
Между тем, Дима Хуков спросил Колючего, что тот думает об идее напасть на общежитие нерусских «лимитчиков». Колючий подобрался и очень веско проговорил: «Я лимиту пиздить пойду», сделав ударение на «пойду». Дима, улыбаясь, вскочил и крепко пожал ему руку.
Кто-то вежливо поднял ноги из прохода, когда сбитый с ног Коля наткнулся на них. Это был Цусимский, он сидел тут же, допущенный в круг «дружков». Цусимский насмешливо и спокойно сверху посмотрел на Колю.