Людовик XIV

Вторым этапом усиления деятельности проповедников протестантизма можно считать лето 1700 года, когда с севера на юг в том же Севеннском краю прокатилась волна протеста. Проповедники протестантов на этот раз настроены менее миролюбиво. В июле 1702 года убийство аббата Дюшейла, жестокого преследователя гугенотов, развязывает войну в Севеннах, названную войной камизаров. Эти волнения, как и предыдущие, совпадают, как нарочно, с внешней войной. Как в первом случае, так и во втором, наблюдается связь с протестантской эмиграцией; возлагается надежда на то, что протестантские державы, одержав победу, окажут влияние на Людовика XIV и заставят его вернуться к режиму Нантского эдикта. Жан Кавалье, Роллан, Мазель — это искусные камизарские полководцы. В 1703 году они наносят поражение армиям Его Величества и вынуждают маршала Монтревеля прибегнуть к жестоким репрессиям, которые совсем не умиротворяют восставших, а, наоборот, подстегивают их к еще большему сопротивлению. Ибо восстание — это священная война. Ибо дело восставших может быть, и они в этом убеждены, только делом Всевышнего — Бога Авраама, Моисея, Иисуса Навина, Гедеона, Маккавеев. Они сделали своим военным гимном псалом Давида 68, «псалом битв»:

Да явится лишь Бог, И увидим тогда, Как побегут враги, И поредеют ряды их, И все, ненавидящие его, Падут ниц перед ликом Его…

Дух сомнения их не посещает. Если они сжигают папскую церковь, они разрушают ее, веря, что это очаг суеверий. А когда они топчут облатку, то считают, что уничтожают культ идола. Если они разбивают распятие Господа, это делалось для того, чтобы напомнить католикам слова Всевышнего: «Не делай себе идолов и никаких изображений». Восставшие Севенны считают, что защищают от короля, несправедливого Цезаря, честь Всевышнего, что действуют ради вящей славы Господа. Когда все население, охваченное таким чувством, вас поддерживает, вы можете обречь на неудачу целую армию.

Надо отдать Людовику XIV должное: он видит, что стал на ложный путь, навязав тотальную войну непокоренным, и что теперь надо будет заменить Монтревеля более дипломатичным полководцем. В марте 1704 года маркиз де Виллар назначается командующим всеми королевскими войсками в Лангедоке. Его твердые, но гибкие действия приносят быстрые и хорошие результаты. Отец Ансельм характеризует его действия словами «Veni, vidi, vici» («Пришел, увидел, победил»): «Он их успокоил и вернул провинции свободу торговли»^{2}. Эспри Флешье, Нимский епископ, дает более развернутую характеристику: «Трудно быть уверенным в будущем с такими испорченными и ожесточенными людьми, как эти; однако, кажется, они успокоились, больше не убивают и не сжигают, опять возвратились к труду и, кажется, рады спать в своих домах и мирно есть хлеб, который был заработан в течение трудового дня. Здесь пред нами предстали все их вожаки, во всем их безумии и плутовстве, которые называли себя евангелистами, предсказателями и пророками и которые теперь уехали в другие страны распространять свое сумасбродство. Маршал де Виллар действовал очень осторожно, не проливая крови, и это было для нас очень приятно»^{39}. Так говорит Флешье в начале 1705 года. А в 1708 году он скажет: «Ярость прошла, а ересь осталась и улетучится из большинства этих воспаленных умов только тогда, когда прекращение войны положит конец надежде вновь укрепиться»^{39}. То, что Нимский епископ называет ересью, не умрет ив 1715 году, настолько эта ожесточенная борьба наложила отпечаток на Севенны. После полу амнистии 1705 года правительство пытается никак не проявлять себя в этой опасной зоне. В ней воцаряется терпимость де-факто, которая не удовлетворяет ни тех, для кого она устанавливается (протестантов, слишком фанатизированных, возбужденных войной, чтобы так скоро бросить оружие), ни кюре, ни простой католический люд. Во всем этом проявляется политический ум Людовика XIV, но отмечается провал или полупровал политики религиозного единства.

Разгром Пор-Рояля

Король не находит по отношению к августинцам правильного стратегического и тактического решения. Печальная операция полиции, происшедшая на заре 29 августа 1709 года, достаточно это проиллюстрировала. В то утро лейтенант полиции д'Аржансон подошел к воротам Пор-Рояль-де-Шан и попросил именем короля их открыть. Они были ему открыты, и когда была оглашена воля короля настоятельнице монастыря, она собрала капитул, чтобы объявить эту волю всем; так продолжалось до полудня, не было ни шума, ни слез, приказам подчинились молча и с почтением. Настоятельница спросила д'Аржансона, может ли он дать им возможность собрать личные вещи; он ей ответил, что, поскольку на этот счет не получил никаких указаний, он возьмет все это на себя. Она его поблагодарила, сказав, что, раз нет приказа, они не возьмут ничего, кроме посоха и молитвенника. Все обитательницы монастыря разместились в восьми каретах»^{26}. Все это записано со слов маркизы д'Юкселль, которая точно назвала города и монастыри, в которые были властью короля отосланы монашки. Даже сестра Анна-Сесиль в возрасте 87 лет была отправлена в Амьен, а бедная сестра Эфрази Робер была отправлена в Мант в монастырь ордена святой Урсулы, а ей исполнилось «уже 86 лет и она была парализована»^{26}. Все эти дамы отказались подписаться под буллой Vineam Domini, которая была разослана в 1705 году и запрещала «демонстрировать уважительное молчание» вместо того, чтобы открыто одобрять осуждение навеки Пяти положений книги Янсения «Августин».

Это было ошибкой, так как каждый знает, что молния предпочтительно избирает для удара самое высокое место. А самым высоким местом в религии считается то, где царит духовность. Без сомнения, самое большое испытание выпало на долю монастыря Пор-Рояль-де-Шан, лишенного причастия и возможности набирать монашек, заброшенного и обесчещенного. Король, получивший плохой совет и не по-доброму настроенный лично, начал преследование этого монастыря в год его столетнего образования. «День закрытой двери» (день, когда мать Анжелика Арно, используя свою власть, потребовала возврата к строгим правилам), являющийся символом реформы аббатства, в самом деле, имел место в сентябре 1609 года. Может быть, даже не зная сам, необузданный отец Летелье, новый исповедник короля, заставил Людовика XIV не посчитаться с аксиомой: мученичество дает бессмертие.

Со времен нарушения Церковного мира (1679) и изгнания пансионеров, послушниц и духовников Пор-Рояля монастырь был обречен на угасание. С другой стороны, изгнание таких августинских вожаков, как Арно или отец Кенель, имело печальные последствия для янсенизма.

Из-за границы руководить трудно: в королевстве могут неправильно понять послания или доставляемые инструкции. Исчезновение людей, воодушевлявших движение, казалось, оказало пагубное воздействие на отряды сторонников янсенизма, потерявших управление. И янсенизм «часто претерпевает резкие и драматические изменения в своем развитии». И однако, даже преследуемая, группа августинцев была сильна и так распространилась по провинциям, что до сих пор мы обнаруживаем ее следы, несмотря на такое количество революций. Людовика XIV раздражало именно то, что от них невозможно было избавиться.

Однако к августинцам нельзя было применить санкции, которые до сих пор предназначались для кальвинистов. Августинцы, хотя с ними и были разногласия из-за Пяти положений, принадлежали к Римско-католической церкви; они часто были ее украшением; их было много, и их поддерживали; наконец, они присоединили свои усилия к усилиям молинистов, чтобы помочь обратить протестантов в католичество, и ратовали за отмену Нантского эдикта. И король стал наносить удары избирательно по местам-символам, по людям-символам, по произведениям-символам.

На эти действия его подталкивает мадам де Ментенон, а ее побуждает к этому епископ Шартрский Годе де Маре. Зато отец де Лашез к старости успокоился. Уже с 1695 года у него бывали не только моменты бездействия физического и духовного, но он старался иногда удерживать своего царственного кающегося грешника от крайностей, побуждая его придерживаться золотой середины. Письмо мадам де Ментенон к кардиналу де Ноайю (18 июня 1706 года) свидетельствует о разнице во мнениях по поводу тактического подхода к янсенизму. Считая, что старый духовник короля скоро удалится, супруга Его Величества писала: «Отец де Лашез просит у короля так долго ожидаемой отставки. Таким образом, вы сможете построить Пор-Рояль в Париже и уничтожить тот, другой»^{196}. Но отец де Лашез не был отпущен своим господином и другом и оставался на этом посту до самой смерти (20 января 1709 года). Этот случай показывает, как опасны поверхностные суждения, ибо для историографии отец де Лашез является большим врагом янсенистов, в то время как Ноай слывет человеком, симпатизирующим янсенистам. Маркиза в 1695 году, в связи со смертью Арле де Шанваллона, плела интриги — и в этом тоже парадокс, — чтобы Ноай занял архиепископское кресло в Париже, а не Боссюэ и не другие достойные кандидаты.

Луи-Антуан де Ноай, сын герцога, епископ Шалонский, имел не только поддержку короля и мадам де Ментенон, но и верующих. Он начал свои полномочия с «реформ; он усердствовал не только по отношению к духовенству, но и по отношению к народу»^{54}: были приняты меры против комедиантов, введен моральный шпионаж, строгий надзор за белым и черным духовенством. Вскоре показалось, что он «стал великим инквизитором благодаря своему усердию и влиянию». В теологическом плане Ноай ценил мнение Летелье, архиепископа Реймсского, своего бывшего архиепископа, но, по высказываниям аббата Лежандра, советовался с таким количеством людей (с Боссюэ, отцом де Латуром, ораторианцем, с Годе де Маре и со многими другими), что находился в ситуации пациента, разрывающегося между противоположными мнениями большого количества врачей. Фактически в течение семи лет он заставляет каноника Жан-Жака Буало, августинца и янсениста, писать для себя послания. Это двойное влияние — св. Карло Барромео и аббата Буало, которому позволено писать его послания, — делает из Ноайя невольного янсениста. Когда в своем послании 1696 года де Ноай осудил произведение Мартена де Баркоса (племянника и наследника Сен-Сирана) «Изложение Символа веры Римско-католической церкви, относительно благодати и предопределения», он нашел способ изобличить «все зло учения Янсения»^{54}, а затем изложить свою собственную доктрину о благодати, не отмежевываясь от того, что он заклеймил в первой части текста. Большинство янсенистов сказали, что де Ноай «принял облик Исава лишь для того, чтобы говорить языком Иакова»^{54}.

Ноай не убежденный янсенист, но довольно большой приверженец галликанства, чтобы тормозить инициативы Рима, когда он их считает несвоевременными. Это видно по его отношению к отцу Кенелю и по тому, какое он принимает решение относительно «вопроса совести».

Де Ноай восхищается Кенелем и, когда он был епископом Шалонским, одобрил его произведение, озаглавленное «Краткое изложение морали Евангелия, или Христианские мысли о тексте четырех Евангелий» (том I, 1671; т. II, 1679; т. III, 1687; т. IV и окончательный текст, 1695). Иезуиты заклеймили произведение, желая, чтобы оно было осуждено. Кенель, нашедший убежище в Нидерландах в 1684 году, с 1696 по 1703 год сидит в тюрьме по доносу архиепископа Мехеленского. (Из тюрьмы он убегает, агенты Людовика XIV его ищут, он находит убежище в Соединенных Провинциях.) Де Ноай не присоединяется к врагам ораторианца и делает все, чтобы его защитить. Он его попросил переделать свое «Краткое изложение», и Кенель послушался и опубликовал в 1699 году «Новый завет на французском языке с нравственными рассуждениями по каждому стиху». И когда Климент XI приказал 13 июля 1708 года сжечь янсенистское произведение, кардинал — он получил кардинальскую шляпу в 1700 году — присоединился к членам совета, сторонником галликанства (Торси, канцлеру Поншартрену, д'Агессо) с целью помешать, чтобы в королевство было доставлено папское бреве.

По делу «вопроса совести» Ноай и Боссюэ искали умиротворения. Иезуиты и Фенелон, напротив, подлили масла в огонь, оказывая давление на Климента XI, чтобы он поскорее высказался; они снова разожгли незатухающий, длящийся с 1653 года конфликт. В начале 1702 года мадам де Ментенон, перепуганная «смелостью» своего протеже, предупреждает кардинала-архиепископа, что он потерял доверие короля; Людовик XIV обвиняет его в «любви к янсенистам»^{216}. Людовик XIV считает в это время, что янсенизм — политизированная доктрина, и рассматривает Кенеля как главаря партии и непокорного вожака. Он хочет заключить мир с Римом. Он сумел обнаружить, даже в своем совете министров, иногда нарушающееся, но явное соглашение между галликанами и августинцами. Он боится, и не без оснований, как бы оно не стало постоянным явлением. Вот почему не нужно вмешательство отца де Лашеза, чтобы объяснить жесткость короля. С 1703 года он постоянно требует от Климента XI буллу, в которой была бы прямолинейно осуждена привязанность к янсенизму и которая вновь придала бы силу «Формуляру». Папа опубликует буллу «Vineam Domini» (15 июля 1705 года). Этот текст должен был бы, по мнению Его Святейшества и короля Франции, положить конец ссоре по поводу благодати. На самом деле булла придаст окончательно политическую окраску янсенизму. Кенель и Буало (вожди августинцев), Шарль-Жоакен Кольбер, епископ Монпелье (достойный защитников августинцев) резко прекращают выступать в защиту Пяти положений, прилагают все усилия, чтобы восстановить общественное мнение против Рима во имя религиозной свободы Церкви Франции. И кардинал де Ноай не единственный, кто следует этой тактике.