Людское клеймо

Фауни вновь подняла с пола кольцо и предложила птице, и Принц вновь взял его и уронил.

— Слушай, Принц, это ты нарочно. Это игра такая, да?

Ка-а. Ка-а. Ка-а. Ка-а. Прямо ей в лицо птица разразилась своим особым криком.

Фауни протянула руку и принялась гладить Принца сначала по голове, а потом, очень медленно, сверху вниз по спине, и Принц ей это позволил.

— Ох, Принц. Какой ты красивый, какой блестящий. Послушайте, он мурлычет! — сказала она восторженно, как будто ей наконец открылся смысл всего на свете. — Мурлычет. — И она замурлыкала в ответ: — Мммм… Мммм… Мммм, — подражая нисходящим звукам, которые птица действительно издавала, отзываясь на движение руки, гладившей черные перья. Потом вдруг — цок, цок, цок клювом.

— Как хорошо, — прошептала Фауни и, повернув голову к девушке, засмеялась самым сердечным своим смехом: — Он не продается? Это цоканье меня добило. Я его беру. — Все приближая и приближая губы к цокающему клюву Принца, она шептала ему: — Да, я тебя возьму, я тебя куплю…

— Он может клюнуть, берегите глаза, — предупредила девушка.

— Ну, это-то я знаю. Пару раз клюнул меня уже. Когда мы с ним только познакомились. Зато он цокать умеет. Послушайте, дети, как он цокает.

И ей вспомнилось, какое сильное у нее было желание умереть. Два раза пыталась. Там, в Сили-Фолс, где снимала комнату. После гибели детей и месяца не прошло. В первый раз практически получилось. Я от медсестры знаю — она мне потом говорила. На мониторе, который показывает сердцебиение, все было ровно. Обычно это летальный исход, так она сказала. Но есть особы, которым особо везет. А я так старалась! Помню, душ приняла, ноги побрила, юбку надела самую лучшую — длинную джинсовую. Запахивающуюся. И вышитую блузку из Братлборо. Джин и валиум помню, а вот порошок уже смутно. Название забыла. Какой-то крысиный, горький, я его смешала со сладким желе. Не знаю — включила я газ или забыла? Посинела или нет? Долго лежала или нет? Когда они решили взломать дверь? Так и не знаю, кто это сделал. Я готовилась в каком-то экстазе. Бывают в жизни моменты, которые стоит отпраздновать. Триумфальные. Ради которых стоит нарядиться. Я просто из кожи лезла. Волосы заплела. Глаза накрасила. Мать бы мной гордилась — а это что-нибудь да значит. Неделей раньше позвонила ей сказать, что дети погибли. Первый звонок за двадцать лет. "Это Фауни, мама". — "Извините, но я не знаю никого с таким именем". И вешает трубку. Сука. После того как я сбежала, она всем говорила: "Муж у меня человек строгий, а жить по правилам — этого Фауни не смогла. Она никогда не могла жить по правилам". Обычное вранье. Чтобы девчонка-подросток из привилегированной семьи сбежала от строгости отчима? Не от строгости она бежит, ты сука такая, а от того, что блудливый отчим проходу ей не дает. В общем, нарядилась в самое-самое. На меньшее не могла согласиться. А во второй раз вообще наряжаться не стала. И этим все сказано. После первой неудачной попытки сердцем я уже остыла. Во второй раз все было внезапно, импульсивно и безрадостно. В первый раз долго готовилась, дни и ночи, предвкушала событие. Обдумывала, что взять. Покупала порошок. К врачу ходила, чтобы прописал таблетки. А во второй раз все было второпях. Без вдохновения. Я думаю, я потому не довела до конца, что удушья не могла вынести. Как горло сдавило, как я начала по-настоящему задыхаться, как воздуха не стало совсем — так пальцы за провод и скорей распутывать. В первый раз не было никакой этой спешки. Все спокойно, мирно, детей больше нет, волноваться не о ком, времени хоть отбавляй. Если бы только я сделала все как надо. Удовольствие было, и еще какое. В конце, когда все вот-вот оборвется, последний радостный момент: смерть, казалось бы, должна прийти на твоих собственных условиях, на злых, но никакой злобы нет — только полет. Забыть не могу. Всю эту неделю думаю, думаю. Он мне читает из "Нью-Йорк таймс" про Клинтона, а у меня на уме доктор Кеворкян и его газовая машина^{46}. Просто дыши глубоко. Тяни в себя, покуда все не втянешь.

"Он сказал: "Это были очень красивые дети. Никогда не подумаешь, что такое может случиться с тобой или с твоими знакомыми. Но по крайней мере Фауни теперь уверена, что ее дети у Господа"".

Это какой-то идиот местным газетчикам. ДВОЕ ДЕТЕЙ ЗАДОХНУЛИСЬ ДОМА ВО ВРЕМЯ ПОЖАРА. "Сержант Доналдсон сказал, что, по предварительным данным, пожар возник из-за того, что обогреватель… Местные жители говорят, что им стало известно о пожаре, когда мать мальчика и девочки…"

Когда мать мальчика и девочки выпустила изо рта член плотника.

"По словам соседей, Лестер Фарли, их отец, опоздал на считанные секунды".

Был готов убить меня на месте. И ничего мне не сделал. А потом и я не смогла себя убить. Чудо какое-то. Чудо, что никто до сих пор не разделался с матерью мертвых детей.

— Не вышло это у меня, Принц. Как и все остальное. А раз так, — шептала она птице, чья блестящая чернота была под ее рукой теплее и глаже всего, что она в жизни ласкала, — нам вместе надо быть. Ты ворона, которая не умеет быть вороной, я женщина, которая не умеет быть женщиной. Мы созданы друг для друга. Возьми меня в жены. Ты судьба моя, смешная ты птица. — Она отступила на шаг и поклонилась. — До свидания, мой Принц.

И Принц ответил. Ответил криками на высокой ноте: "Ку-у. Ку-у. Ку-у", и она опять рассмеялась. Потом, повернувшись к девушке, сказала ей:

— Намного лучше, чем все парни нашего племени.

А кольцо оставила ему. Подарок Коулмена. Улучила секунду, когда девушка не смотрела, и спрятала в клетке. Теперь помолвлена с самцом вороны. Самое оно.

— Спасибо вам! — сказала Фауни.

— Не за что. Всего хорошего! — отозвалась девушка, и с этим Фауни отправилась обратно к Коулмену доедать завтрак и смотреть, что приключится дальше. Кольцо осталось лежать в клетке. Принц получил его. Трехсотдолларовое.

Поездка в Питсфилд к Передвижной стене произошла в День ветеранов, когда приспускают флаги, когда во многих городах устраивают парады — а в универсальных магазинах распродажи, — и на ветеранов, которые чувствуют себя так же, как Лес, накатывает еще большее отвращение к согражданам, стране и правительству, чем в прочие дни. Сейчас ему участвовать в каком-нибудь занюханном параде, маршировать под оркестр, а все будут смотреть и флагами размахивать? Сейчас — пособлять им, чтобы на минутку почувствовали себя хорошими? Вот мы какие — ветеранам Вьетнама дань отдаем! Это сегодня без тебя обойтись не могут, а когда оттуда вернулся, всем на тебя было плевать. Столько ветеранов ночует на улице, а этот уклонист от призыва ночует себе в Белом доме. Проныра Билли, верховное наше начальство. Сучонок. Тискает себе мяконькие сиськи этой евреечки, а бюджет ветеранский катится хрен знает куда. Чего все так расстроились, что он соврал про секс? Как будто дерьмовая эта власть хоть про что-нибудь не врет. Нет уж, довольно они поизмывались над Лестером Фарли, чтобы он еще позволял измываться над собой по случаю Дня ветеранов.

И все-таки он туда ехал в этот особенный день, ехал в Питсфилд в фургончике Луи, чтобы увидеть уменьшенную вдвое копию настоящей Стены, копию, которая перемещается по стране вот уже лет пятнадцать; на неделю, с десятого ноября по шестнадцатое, ее при финансовой поддержке местного общества ветеранов развернули на площадке для парковки около питсфилдской гостиницы "Рамада-инн". С ним была все та же команда, что провела его через пытку китайской едой. Одного его никуда посылать не собирались, в этом они его уверяли всю дорогу: мы будем с тобой, ни на шаг не отойдем, круглые сутки, если надо, будем дежурить. Луи сказал даже, что потом Лес может пожить у него, что они с женой готовы сколько нужно о нем заботиться.

— Если тебе не захочется в одиночку возвращаться домой, так и не надо. Я бы не пытался на твоем месте. Лучше побудь со мной и Тесс. Тесси, она все это видела. Она понимает. Насчет Тесси не беспокойся. Когда я вернулся, Тесси была моим спасательным кругом. У меня одно было на уме: нечего меня учить, нечего мне указывать, что я должен делать. Заводился с пол-оборота. Да чего я, ты и так все знаешь. Но, слава богу, Тесси крепко меня поддержала. Надо будет — и тебя поддержит.

Луи братом ему стал настоящим, таким братом, каких поискать, но из-за того, что он клещом в него вцепился насчет поездки к Стене, из-за треклятого его фанатизма насчет этой поездки Лес крепился изо всех сил, чтобы не схватить поганца за горло и не придушить к чертям. Отвяжись, ты, хромой мексикашка! Хватит мне рассказывать, как десять лет не мог заставить себя поехать к этой Стене! Хватит мне рассказывать, как она твою жизнь, на хер, перевернула! Как ты помирился с Майки. Хватит мне про то, что Майки тебе у Стены говорил! Не желаю слушать!

И все-таки они отправились, все-таки едут, и опять Луи ему втолковывает:

— Мне что Майки сказал? Все в порядке, Луи, — и Кенни тебе то же самое скажет. Что все нормально, что ты можешь спокойно жить своей жизнью.

— Не могу я, Лу, — поворачивай назад.

— Не дергайся, Лес. Уже полдороги.

— Поворачивай свою долбаную тачку!

— Лес, ты не можешь знать, пока там не оказался. Вот окажешься там, — сказал Луи мягко, — и разберешься что к чему.

— Да не хочу я разбираться!

— Слушай, прими-ка еще пару таблеток. Ативан, валиум. Вреда не будет. Дай ему водички, Чет.

Когда приехали в Питсфилд и Луи поставил фургончик через дорогу от "Рамада-инн", вытащить Леса из машины было не так-то просто.

— Не дождетесь, — сказал он, и поэтому другие стояли снаружи и курили, давая Лесу еще немножко времени, чтобы ативан и валиум подействовали как следует. Луи все время на него поглядывал. Вокруг была тьма автобусов и полицейских машин. У Стены шла церемония, до них доносился голос какого-то местного политика, говорившего в микрофон, — может быть, пятнадцатого за утро. "Люди, чьи имена начертаны на стене позади меня, — это ваши родные, друзья, соседи. Тут и христиане, и евреи, и мусульмане, и черные, и белые, и представители коренных народов — словом, американцы. Дав клятву защищать и охранять, они исполнили эту клятву ценою жизни. Никакими почестями, никакими церемониями не выразить сполна нашу благодарность и восхищение. Я хочу прочесть вам стихотворение, которое несколько недель тому назад было оставлено у этой стены в штате Огайо: "Мы помним вас — улыбающихся, гордых, сильных, / вы сказали нам — не беспокойтесь, / мы помним прощальные объятия и поцелуи…""

За этой речью — следующая: "…за моей спиной стена с именами, и я гляжу сейчас в толпу и вижу мужчин средних лет, таких же, как я, иные с медалями на груди и одеты отчасти по-военному, и в их глазах заметна легкая печаль — может быть, остаток того взгляда в дальнюю даль, что у всех у нас появился, когда мы были простой пехотой за десять тысяч миль от дома. Когда я вижу все это, я переношусь на тридцать лет назад. Постоянная Стена, которая стала образцом для этой передвижной, открылась в Вашингтоне 13 ноября 1982 года. Два с половиной года — вот сколько мне понадобилось времени, чтобы решиться приехать туда. Оглядываясь назад, я вижу, что не только я, но и многие другие ветераны Вьетнама намеренно воздерживались от поездки, зная, какие болезненные воспоминания она может пробудить. Но однажды вечером в Вашингтоне, когда солнце уже садилось, я все-таки отправился к Стене — отправился один. Жену и детей, с которыми мы возвращались из Диснейуорлда, я оставил в отеле и пошел постоять в одиночестве у самой высокой точки Стены — примерно там, где я стою сейчас. И подступили воспоминания. Вихрь переживаний захлестнул меня. Я вспомнил тех, с кем я рос, с кем играл в бейсбол, ребят из Питсфилда, чьи имена — на этой Стене. Я вспомнил нашего радиста Сола. Мы познакомились во Вьетнаме. Все стали говорить, кто откуда. Он из Массачусетса — я тоже. Из какой части Массачусетса? Он из Уэст-Спрингфилда, я отсюда, из Питсфилда. Сол погиб через месяц после того, как я уехал. Я вернулся домой в апреле, потом открываю местную газету — и вижу, что не суждено нам с Солом вместе выпить по стаканчику ни в Питсфилде, ни в Спрингфилде. Помню и других, с кем мы служили…"