Льюис Кэрролл

Острый глаз Кэрролла продолжает не без юмора регистрировать мельчайшие несообразности, обычно незаметные простому наблюдателю: «Лучше всего в Кёнигсберге должны продаваться 2 вещи, которые видишь едва ли не во всех лавках: перчатки и шутихи. Тем не менее, я видел немало господ, которые шли по улице без перчаток; возможно, они имеют обыкновение надевать их только в тех случаях, когда пускают шутихи».

Но вот и последний день в Кёнигсберге. Европейская интродукция подошла к концу — в пятницу 26 июля 1867 года поездом, отходящим в 12.54, друзья отправились в Петербург, куда прибыли на следующий день в 5.30 пополудни. «Вся дорога заняла 28 ¹/ ₂часа!» — читаем в дневнике. Восклицательный знак выглядит здесь весьма уместно, выражая крайнюю степень удивления — англичане не привыкли к подобным расстояниям.

В купе было четыре спальных места. Вместе с нашими путешественниками ехали еще две дамы и господин, и потому Чарлз устроился на полу, подложив под голову саквояж и пальто. «Довольно удобно, хотя и не роскошно, — записывает он. — Я крепко проспал всю ночь».

Глава двенадцатая Путешествие по России

Петербург — Кронштадт — Москва — Сергиев Посад — Новый Иерусалим — Нижний Новгород

С попутчиком друзьям, безусловно, повезло: по словам Чарлза, им оказался «англичанин, который прожил в Петербурге 15 лет, а сейчас возвращался туда после поездки в Париж и Лондон». В этой записи от 26 июля Доджсон не называет имени попутчика, но отмечает, что он чрезвычайно любезно ответил на все вопросы и весьма подробно разъяснил, что следует посмотреть в Петербурге, как произносить русские слова и прочее, предупредив друзей, что из местных жителей мало кто говорит на каком-либо языке, кроме родного. Доджсон и не подозревал, что их любезным попутчиком был Эндрю Мюр, состоятельный шотландский коммерсант, один из владельцев известной в России фирмы «Мюр и Мерил из» (фирма эта, кстати сказать, просуществовала до установления советской власти). Лиддон в своем дневнике также отметил знакомство с Мюром, прибавив с некоторым неудовольствием: «Он большой поклонник рационализма и весьма свободно высказывается на эту тему».

Коллекция курьезов Чарлза пополняется в этот день еще одним экспонатом — на этот раз из области лингвистики. Мюр рассказал друзьям, что русский язык изобилует необычайно длинными словами, и в качестве примера записал им по-русски одно такое слово: ЗАЩИЩАЮЩИХСЯ, тут же передав его произношение английскими литерами: ZashtsheeshtschayjushtsheekhsyalКэрролл комментирует: «…это устрашающее слово представляет собой родительный падеж множественного числа причастия и означает “те, кто себя защищает”. (В английском языке у причастий нет ни родительного падежа, ни множественного числа; тут Чарлзу, вероятно, помогло знание латыни.)

Заметим, впрочем, что русское слово «защищающиеся» ничуть не длиннее некоторых английских — вспомним хотя бы английское understatementили любимое словечко Шалтая-Болтая impenetrability, которое вскоре появится у Кэрролла в «Зазеркалье». Конечно, это русское слово представляет известную трудность для нетренированного английского слуха и речевого аппарата; на письме же необходимо было передавать отсутствующие у англичан звуки «щ» и «х» доступными средствами: первый звук требует четырех букв английского алфавита, а второй — трех!

Мюр оказался очень приятным попутчиком; Чарлз сыграл с ним три партии в шахматы, которые, против своего обыкновения, не записал, о чем не слишком жалел, ибо все три были проиграны. Это событие, как предполагает один из исследователей, определило шахматные темы в написанном позже «Зазеркалье».

Весь день наши путешественники прилежно смотрели в окно вагона, однако ландшафт в этой части пути был плоским и однообразным. «Лишь время от времени мелькали вдруг крестьянин в непременной меховой шапке и подпоясанной рубахе или церковь с большим круглым куполом и четырьмя маленькими вокруг, выкрашенными в зеленый цвет и весьма напоминающими судок для приправ (как заметил наш новый знакомец)», — читаем в дневнике Чарлза. Привыкший к суровым квадратным башням английских церквей Чарлз, очевидно, был поражен видом русских куполов.

На одной станции, где поезд остановился для обеда, Чарлз, большой любитель всего необычного, увидел мужчину, исполняющего нехитрую мелодию «на гитаре с дудочками, прикрепленными сверху, и колокольчиками еще где-то — он умудрялся играть на всех этих инструментах в тон и в лад». Здесь же друзья приобщились к русской кухне — впечатление было, пожалуй, несколько неожиданным. «Станция запомнилась мне еще и потому, — признается он в дневнике, — что там мы впервые попробовали местный суп под названием ЩI (произносится shtshee), очень недурной, хотя в нем чувствовалась какая-то кислота, возможно, необходимая для русского вкуса».

Перед самым прибытием в Петербург наши путешественники, полагая, что им придется взять извозчика, попросили мистера Мюра научить их произносить по-русски название их гостиницы: gostinnitsa Klee.К счастью, на вокзале их встретил специально посланный человек, который обратился к ним по-немецки, посадил в свой «омнибус» и получил их багаж. Времени до обеда оставалось мало, но по прибытии в гостиницу друзья поспешили на улицу. Вид города и городской толпы произвел на них сильнейшее впечатление: «Всё нас поражало новизной и необычностью. Чрезвычайная ширина улиц (даже второстепенные шире любой в Лондоне), крошечные дрожки, шмыгающие вокруг, явно не заботясь о безопасности прохожих (вскоре мы поняли, что тут надо смотреть в оба, ибо извозчики и не думают кричать, как бы близко они ни оказались), огромные пестрые вывески над лавками, гигантские церкви с усыпанными золотыми звездами синими куполами и диковинный говор местного люда — всё приводило нас в изумление во время нашей первой прогулки по Санкт-Петербургу. По дороге мы миновали часовню, красиво украшенную и позолоченную снаружи и внутри, с распятием, иконами и пр. Бедняки, проходящие по улице, почти все снимали шапки, кланялись и часто крестились — непривычное зрелище среди уличной толпы».

В Петербурге путники провели в этот первый приезд шесть дней, успев побывать во многих местах и многое увидеть. Начали они осмотр города с Исаакиевского собора, архитектуру и убранство которого Доджсон подробно описал. Они присутствовали на службе, поразившей их тем, что хор, в отличие от западного богослужения, пел без музыкального сопровождения. «Однако, — записывает Чарлз, — голоса и без всякой помощи производят дивное впечатление». Как всегда, он внимательно наблюдал за молящимися и особенно за детьми:

«Участие прихожан в богослужении ограничивалось тем, что они кланялись и крестились, а иногда опускались на колени и касались лбом пола. Остается надеяться, что всё это сопровождалось молчаливой молитвой; впрочем, вряд ли это возможно во всех случаях: я видел, как маленькие дети проделывали всё это без малейшего выражения на лицах, которое указывало бы на то, что они придают этому какой-то смысл; одному маленькому мальчику (я заметил его днем в Казанском соборе), которого мать заставила стать на колени и коснуться пола лбом, было никак не больше 3 лет. Люди кланялись и крестились перед иконами; поджидая на дворе Лиддона (я вышел, когда началась проповедь), я заметил, что многие делали то же, проходя мимо церковных дверей, даже если они шли по другой стороне невероятно широкой улицы. От входа в церковь на ту сторону улицы идет узкая дорожка, так что все, кто шел или ехал мимо, точно знали, когда они поравняются с церковью».

Чарлзу показалось, что в России крестятся указательным пальцем (очевидно, так ему с расстояния представлялось троеперстие), и это привело его в недоумение. Впрочем, по-видимому, недоразумение вскоре разъяснилось, ибо больше он об этом не упоминает. Смущают его «великолепие облачений священнослужителей», ладан и «церковные шествия», живо напомнившие ему о посещении католической церкви в Брюсселе: «Чем более видишь эти великолепные службы, столь много говорящие органам чувств, тем более начинаешь, по-моему, ценить простую, строгую (однако, на мой взгляд, гораздо более проникновенную) литургию Англиканской церкви».

Снова, как на прошлой неделе в Берлине, он пытался найти англиканскую церковь, но узнал — слишком поздно, — что единственная англиканская служба бывает здесь лишь по утрам. Так что день приятели посвятили осмотру «этого чудесного города». «Он настолько не похож на всё, что мне доводилось видеть, что, кажется, я мог бы много дней подряд просто бродить по нему; вероятно, так и следовало бы поступить. Невский с многочисленными прекрасными зданиями мы прошли весь, из конца в конец, что составляет около 3 миль; это, верно, одна из самых прекрасных улиц в мире; она оканчивается, возможно, самой большой площадью в мире, называемой площадью Адмиралтейства; [92] в ней не менее мили длины, причем Адмиралтейство занимает одну из ее сторон почти целиком». Чарлз любуется статуей Петра Великого, не преминув при этом вспомнить о «звероубийственном» принципе берлинской скульптуры. Он пишет в дневнике: «Возле Адмиралтейства стоит прекрасная конная статуя Петра Великого. Пьедесталом ей служит необработанная гранитная глыба, подобная настоящей скале. Конь взвился на дыбы, а вокруг его задних ног обвилась змея, которую, насколько я мог рассмотреть, он попирает. Если бы этот памятник стоял в Берлине, Петр, несомненно, был бы занят непосредственным убийством сего монстра, но тут он на него даже не глядит: очевидно, “убийственный” принцип здесь не признаётся. Мы видели двух колоссальных каменных львов, до того миролюбивых, что оба, словно котята, катят перед собой огромные шары».

92

В оригинале — Admiralty Platz(Площадь); слово в скобках написано по-русски.