Лютая зима (Преображение России - 9)

– Пять моих рот, а не австрийцы, - я это несколько раз передавал и полковнику Герасимову и полковнику Гриневичу, - рассерженно отозвался Ковалевский.
– И всячески просил не перестрелять моих солдат.

Седобородый, старчески худой, но старающийся держаться прямо, Герасимов прищурил выцветшие глаза и заговорил неожиданно твердо:

– А мне все-таки кажется, извините, что ваших солдат на высоте триста семьдесят нет, а есть австрийцы. По крайней мере только что вернулся оттуда мною посланный один младший офицер и донес, что его там жестоко обстреляли, что он едва унес ноги.

– Непостижимо, - кто его мог обстрелять?

– насмешливо ответил Ковалевский.
– Может быть, он был в австрийской шинели? Вот высота триста семьдесят, - указал он рукой, - там пять моих рот.

– Гм... Эта, по-вашему, триста семьдесят?
– спросил Вессель.
– Почему же, по-нашему, это - триста семьдесят пять?.. А триста семьдесят - вот эта, левее.

– Как так триста семьдесят пять? Как левее?

– Мы руководствуемся картой... Взгляните. Вот шоссе. Вот высота триста шестьдесят шесть, вот триста восемьдесят четыре, вот триста восемьдесят два, - это на север, а на юг от шоссе - триста семьдесят пять и... триста семьдесят, о которой мы с вами спорим.

Ковалевский присмотрелся к карте, мгновенно понял, что он ошибался эти два дня, и забормотал сконфуженно:

– Абракадабра!.. Это один из моих ротных командиров сбил меня с толку. Он занял триста семьдесят пять, а прислал донесение, что триста семьдесят! Конечно, большая вина на мне, - я оказался излишне доверчив.

Он даже покраснел, до того смутила его такая явная ошибка. Но Вессель сделал вид, что не замечает этого смущения. Он только погрозил в сторону высоты триста семьдесят кулаком, добавив к этому:

– По-го-ди-те, голубчики! Теперь мы вам покажем кузькину мамашу! Раз интердикт с вас снят, мы вам пропишем... Мы вам дадим пфеферу в количестве, вами непредвиденном.

Он был так доволен, что недоразумение с этой высотой наконец разъяснилось, что готов был, кажется, пуститься в пляс. И Ковалевский, который все еще был угнетен допущенной ошибкой, сказал вдруг с подъемом:

– Вот пропишите им в самом деле, и я вам даю слово, что хотя остался у меня в резерве всего один батальон, я возьму ее этим одним батальоном, высоту триста семьдесят.

– Эту вашу мысль я буду всячески поддерживать, - сказал, откланиваясь, Вессель, крепко пожимая его руку; Герасимов был тоже, видимо, доволен тем, что оказался прав, а Гриневич, несколько излишне полный и с несколько надменным взглядом красивых карих глаз, намеренно отстав от остальных, сказал Ковалевскому недовольно:

– Я получил жалобу на вас от одного из своих офицеров, - Плевакина, штабс-капитана.

– О да, да, - Плевакин, да, - все еще не простивший себе своей оплошности с высотой 370, очень живо отозвался Ковалевский.

– Я, конечно, не мог не верить своему офицеру, но, знаете, он написал мне что-то совершенно невероятное.

– Что я его арестовал?

– Действительно? Это было?

– Да, да. И если он сделает то же, что сделал, я снова сделаю то же, что я сделал.

– Но я... я должен буду передать его жалобу по команде, - потому что, согласитесь сами...

– Сделайте одолжение, - перебил Ковалевский.
– Пожалуйста, делайте, как находите нужным.

Расстались они неприязненно, но Ковалевский тут же забыл об этом, потому что, если бы даже его и признали виновным в превышении власти, сам он чувствовал за собою гораздо большую вину: высоту 370 считал он ключом ко всем австрийским позициям на этом участке фронта, и в то же время, благодаря только его настойчивым требованиям, тяжелая артиллерия ее не обстреляла ни вчера, ни третьего дня!

Он сейчас же пошел говорить о своей ошибке по телефону со штабом дивизии.

Полковник Палей был как будто даже доволен, - это уловил по его несколько насмешливому тону Ковалевский, - что самый заносчивый и самоуверенный из командиров полка дивизии так опростоволосился, - но большого значения его ошибке не придавал, потому что о высоте 370 был более скромного мнения, чем Ковалевский.

– Каждая высота тут укреплена одинаково, - система укреплений одна и та же, - зевая в трубку, говорил Палей.

– Может быть, хотя едва ли так... Но высота триста семьдесят выдвинута вперед и фланкирует все наступающие наши части, - как же можно, что вы! Ее именно и надо взять в первую голову!
– горячился Ковалевский.
– Я предлагаю взять ее своим полком, конечно, после основательного обстрела.

– Перед каждой головной частью та или иная высота, и она-то и кажется каждой части ключом ко всем тут позициям, - снова зевнул в трубку Палей. Генерал Флуг настаивает на том, чтобы взять триста восемьдесят четыре. В этом есть смысл, и когда триста восемьдесят четыре будет взята, то мы зайдем австрийцам в тыл, и высоту триста семьдесят совсем не нужно будет брать, ее и так очистят.

– Вашими бы устами мед пить. А когда же Флуг собирается брать триста восемьдесят четыре?

– Сегодня после обеда.

– Ка-ак так сегодня? Сегодня же решенный отдых.

– Да-а, об отдыхе говорилось, но... получено сообщение, что граф Ботмер подводит из своего тыла сюда большие подкрепления, - решено его предупредить.

– А как же с отдыхом? Ведь так можно вымотать всех - и нижних чинов и офицеров? Куда же к черту будут они годны через два-три дня?

– Да ведь вашему полку придется только поддерживать атакующих кадомцев, как вчера было.

– Куда же годятся кадомцы для новой атаки?

– Это уж дело Флуга и командира Кадомского полка, а не наше с вами. Палей снова зевнул в трубку, так что слышно было, как хряснули его челюсти.

– Приятного сна!
– крикнул ему Ковалевский и, соединившись со Струковым, с которым уже говорил раньше о том, как провел он ночь, Ковалевский приказал ему передать выговор прапорщику Ливенцеву за то, что своим донесением сбил его с толку: заняв, - и то лишь на гребне, - высоту 375, вполне второстепенного значения, назвал ее высотою 370 и тем ввел в заблуждение весь командный состав армии.

– Оповестить прапорщика Ливенцева, что...
– начал было переспрашивать Струков, но Ковалевский перебил его резко:

– Не оповещение, - какое там к черту оповещение!
– а строгий выговор с предупреждением вперед более внимательно относиться к тому, что доносит, и непроверенных сведений мне не доносить, чтобы в глупое положение меня не ставить!

Впрочем, минут через двадцать он звонил ему снова и спрашивал, передал ли он выговор Ливенцеву, а когда Струков начал извиняться, что еще не успел этого сделать, но сейчас сделает, Ковалевский прокричал ему: