Лже-Нерон. Иеффай и его дочь

Посетителей он допускал к себе редко. Но когда Гайя потребовала свидания с ним, он велел впустить ее.

Он лежал на софе, с ног до головы – Нерон, и слушал чтеца.

– Что тебе нужно, добрая женщина? – милостиво спросил он, явно развеселившись.

– Отошли этого человека, – потребовала Гайя.

Она стояла перед ним, большая, решительная, глубоко дыша, слегка приоткрыв рот с красивыми крупными зубами. Нерон обратился к чтецу:

– Продолжай, милейший!

Чтец поднял свиток, снова начал читать.

– Отошли этого человека, – настаивала Гайя.

– Ах, наша Гайя все еще здесь? – сказал веселым и в то же время досадливым тоном Нерон. – Скажи же наконец, что тебе нужно, милая?

– Послушай меня, образумься, – настойчиво умоляла его Гайя. – Ты погубишь всех нас, и прежде всего самого себя. Ослеп ты, что ли? Перестань, бога ради, ломать эту комедию на посмешище варварам.

Чтец отошел в уголок; со страхом, с любопытством смотрел он на женщину, которая говорила с Нероном, потрясенная, видимо, до глубины души, отчаиваясь, борясь, заклиная.

– Я и перестал ломать комедию, – зевая, сказал Нерон. – А вот ты, милая, никак не можешь перестать. Пьеса окончена, актерам пора снять маски. Но играла ты хорошо, держалась молодцом. Ты имеешь право на ренту и получишь ее. Полторы тысячи в месяц. Запиши это, милейший, – приказал он чтецу.

– Слушай, Теренций, – заклинала его Гайя, – опомнись. Подумай, что ты с собой делаешь? На этот раз ты так дешево не отделаешься, как в ту ночь, когда ты прибежал с Палатина. Мало ты тогда трясся, что ли? Тебе опять хочется того же? Но ведь ты больше не вынесешь такого! Дважды боги не простят такой дерзости.

Она подошла к нему почти вплотную, дотронулась до него руками, стала тормошить его.

– Пойдем домой, Теренций. Там мы подумаем, как быть дальше.

Слова женщины помимо его воли встревожили его. Он оборонялся, досадовал на нее, досадовал на себя, зачем он велел впустить ее, ему хотелось ее ударить. Но он остался императором. Спокойно отстранил он ее, поднес к глазу смарагд, с интересом стал ее рассматривать, словно перед ним был какой-то редкий зверь.

– Она помешалась на своей роли, – решил он. – Мне рассказывали, как иногда актеры тоже вот так сходят с ума, слишком вжившись в роль Эдипа или Аякса. Можешь идти, моя славная, – кротко обратился он к женщине. – Будь покойна. Тебя не оставят.

И он похлопал ее по плечу. Гайя при его прикосновении начала дрожать, громко зарыдала, не сказала больше ни слова, удалилась.

На следующий день Варрон посетил наконец «тварь». Теренций слегка оробел, но виду, конечно, не подал. Сначала все шло хорошо. Варрон держался как истинный придворный перед лицом его величества. Смиренно поблагодарил императора за то, что тот удостоил его дочь Марцию великой чести, возвысив ее до себя; тут же изложил императору программу свадебных торжеств, почтительно испросил его согласия на эту церемонию, к обсуждению которой он Теренция не допустил.

Незаметно, намеками давал он ему указания, как держать себя, чтобы как можно более походить на подлинного императора. Он стремился давать советы ненавязчиво, как бы мимоходом, но не мог удержаться, чтобы не вложить в них легкую иронию и презрение. И Теренций был уязвлен, даже сквозь свою маску. Варрон сказал ему:

– К сожалению своему, я вижу, что ваше величество прибегает теперь к смарагду гораздо чаще, чем раньше. Ваша близорукость, стало быть, с годами усилилась, тогда как обычно она с возрастом ослабевает. Правда, близорукость имеет свои преимущества: яснее видишь вблизи мелкие предметы. Вопрос лишь в том, – добавил он задумчиво, – не следует ли предпочесть дальнозоркость, свойственную нам, простым смертным…

Надменный Варрон не мог предположить, что его бывший раб способен будет уловить в этих словах издевку. Но презрение проникает и сквозь панцирь черепахи. На Теренции же не только не было панциря, но, напротив, у него была очень чувствительная кожа. Он опустил руку со смарагдом, доставлявшим ему так много удовольствия и нередко выводившим его из затруднений, сердито и беспомощно сдвинул брови и на протяжении всего разговора ни разу более не поднес любимого смарагда к глазам.

5 Бракосочетание Нерона

Решившись выйти замуж за этого червяка, как Марция мысленно называла Теренция, она заковала себя в двойную броню, чтобы ни перед кем не обнаружить страха, сомнений, отвращения и тайного вожделения.

Как хотелось ей поговорить с полковником Фронтоном! С тех пор как ей пришлось, следуя за отцом, бежать из Антиохии, отказаться от своей мечты – решиться на поощрение Фронтона, ее мысли часто возвращались к элегантному офицеру, римлянину с головы до пят, который с такой естественно присущей ему сдержанностью выказывал ей свое поклонение. Ночью, лежа в постели, она представляла себе, как бы это было, если бы она принесла этому человеку свое столь долго оберегаемое тело – огромный дар. Она лежала бы с закрытыми глазами, сопротивляясь и смиряя себя, холодная и пылающая, страстная и строгая. Но именно потому, что она так много думала о Фронтоне, именно потому, что страсть ее была направлена на него, она теперь не могла заставить себя поговорить с ним откровенно, как с другом, о том ужасе, который предстоял ей; теперь Фронтон был и меньше и больше, чем друг.

Так, ни с кем не делясь, носила она в себе свои вожделения и страхи. Мать внушила ей брезгливое отвращение ко всему плотскому. Марция была предназначена оберегать священный огонь Весты, готовилась к жизни в чистом, строгом доме весталок на Священной дороге. Она должна была высоко, подобно орлу, парить над низменными людьми и низменными страстями. Варрон помешал этому. Мать ненавидела его за это вдвойне и в дочери взрастила отвращение к разнузданной жизни отца. Мать предсказывала, а Марция верила, что подобная жизнь отца до добра не доведет, и, когда Варрона с позором вычеркнули из сенатских списков, Марция решила еще строже держаться прямого пути, предначертанного ей матерью; теперь, как ей казалось, она одна была обязана оберегать честь своего великого прославленного рода.

И вот судьба, вопреки всему, толкнула ее на путь отца. Перед ней открылась участь, двусмысленная, как участь отца: она должна была стать женой человека, который был одновременно и императором и рабом. И больше всего приводило ее в смятение то, что она не чувствовала отвращения к этой участи. Наоборот: точно так же, как разнузданность отца вызывала в ней не только ненависть, но и зависть и восхищение, будущее, открывшееся перед Марцией, несмотря на всю свою гнусность, влекло ее к себе неудержимо и таинственно.

Обычай страны не разрешал, чтобы жених и невеста виделись до свадьбы. Марция старалась вызвать в памяти лицо и фигуру Теренция, которого она, несомненно, иногда встречала; ей это не удавалось. Но она навсегда запомнила массивное, своевольное лицо императора Нерона, – в годы своего детства, когда император был еще жив, ей часто приходилось видеть его. Подолгу стояла она перед статуями императора, которым теперь вновь воздавались почести, и представляла себе, как этот каменный император оживает, обвивает ее рукой, как он сбрасывает тогу, как они тело к телу лежат в постели, как он прижимается бедрами к ее бедрам, – и ее охватывал ужас, от которого останавливалось сердце, и желание, опалявшее ее, как огонь.