Лже-Петр - царь московитов

Данилыч, Репнин кинулись к упавшему. Дорогой Меншиков уж и кровь разглядел, что сочилась из разбитого виска. Недовольно головою покрутил, наклоняясь над лежащим:

– Ах, поторопился ты маленько, Борис Петрович! За сие твое проворство не избежать и казни. Сие не кулаками царя тузить - он, вишь, уж и позабыл про потасовку ту...

Но Шереметев громко стукнул по столу все тем же бокалом оловянным. Сам, с выпученными оловянными глазами, смотрел куда-то в угол:

– Не вякай! Убил - отвечу! Не убил, а токмо ранил - он ответит. Хватит нам под самозванцем жить. Пыткой страшной, лютой попытаем Шведа. Все он нам расскажет, доподлинную правду из него изымем.

Данилыч и Аникита засуетились, забегали. Принесли и льда, и тряпок чистых, чтоб голову ими обвить, уксус принесли, давали нюхать, терли ему грудь, и наконец вздох облегчения раздался одновременно со вздохом раненого. Лже-Петр открыл глаза, покрутил ими в разные стороны, как филин, и довольно отчетливо сказал:

– Что, изменники, убить меня хотели? Да я ж вас... колесую...

Но договорить Лже-Петру не дали. Алексашка и Репнин уж крутили ему руки, приподнимали с натугой большое его тело на тяжелое, с высокой спинкой кресло, Борис же Петрович голосом гремел в сенях, требуя от холопов, чтобы скорей из каретника или с конюшни тащили вожжи. Приказание такое было исполнено немедля, притащили и жаровню с рожном железным и огромными клещами - все, как воевода приказал. Угли в жаровне, правда, нужно было ещё хорошенечко раздуть, чем и занялся Данилыч. Вести допрос собрался сам Борис Петрович. Морщился, ибо дело на плечи взваливал свои нешутейное, да и не приятное совсем, но зело таки нужное.

Лже-Петр, связанный по рукам и ногам, на страшные приготовления взирал без крика, понимая, что воплями делу не поможешь, а только усугубишь беду. Только бормотал что-то себе под нос, ворочая круглыми глазами туда-сюда. Жаровня стояла прямо перед ним, и видел Шенберг, как рожон да клещи, как бы впитывая в себя огонь углей, становятся все краснее, ярче. Он был солдатом и, давая обещание отправиться в Россию, предполагал и такой для себя исход. Радовало майора сейчас лишь одно: он погубил под Нарвой русских, и теперь любимый его король войдет на земли московитов смелой, твердой своей ногой.

Шереметев не стал брать в руки ни рожна, ни клещей, не стал трясти ими перед лицом того, кто два года почитался первым человеком в его стране, помазанником, он просто склонился к его уху и негромко так сказал:

– Ну, видишь, и у нас, русских, маленько разуму нашлось. Поосторожней дело б вел, потоньше, может, и не случилось бы с тобой такой прорухи. Но уж больно ты за нас ретиво взялся: тут тебе головы стрельцам руби безвинным, тут и Авдотья, тут и брадобритье. Не понимал ты, что ль, что мы, хоть и привязаны к царю, гнева его боимся, но и меру терпенью знаем.

Лже-Петр молчал. Возможно, если бы он действовал в России по собственному наитию, а не по приказу из Стокгольма, он бы и не стал все делать так неуклюже, так грубо, но он был солдатом, а поэтому подчинялся.

– Ну, а таперя, дорогой гость, - продолжал Борис Петрович, - ты поведаешь нам, какого ты роду-племени, из какой земли и кто тебя сюда заслал. Еще скажи ты нам по чести, куда законопатили твои товарищи истинного нашего царя?

Шенберг, ещё в морском кадетском корпусе читавший Тацита, больше всех описанных историком героев любил Муция Сцеволу и мечтал когда-нибудь повторить его подвиг. Поэтому сейчас, когда его враги уже готовили огонь, чтобы добиться от него признания, образ римлянина вдруг вспыхнул в сознании майора, и он с холодной презрительной ухмылкой промолвил:

– Вы ничего не добьетесь от меня! Варвары! Я пришел сюда, чтобы помочь вашему покорению, и сие, уверен, пойдет вам на пользу. Вы станете умнее, образованней! Вас облагородят те, кто вас завоюет.

Шереметев только глазами Алексашке показал, и Данилыч, ненавидя того, кому был вынужден каждодневно льстить, играть роль то миньона, то шута, то друга верного, во всем послушного, выхватил из жаровни изрядных размеров рожон железный, осыпая с него искры на пол, метнулся к Лже-Петру, камзол, рубаху сверху донизу рванул, так что по полу медные, дутые пуговицы запрыгали, как блохи. По телу белому горящим острием провел крест-накрест, и содрогнулся сидящий в кресле так, что волна по коже крутыми желваками прокатилась. Заорал, забыв и Муция Сцеволу, и присягу, что шведам давал когда-то:

– А-о-а-а! Не пытайте, не пытайте! Все расскажу! Заставили меня!

– Ну, говори, собака, кто заставил, а то такие примешь муки, коих и стрельцы, что тобою были пытаны, не ведали!
– шептал ему Борис Петрович, и этот шепот страшнее был, чем даже крик.
– У нас, брат, знаешь, самозванцев на Руси не любливали. На чье достоинство посягнул? Чтю корону возложить на себя пытался? От имени чьего писал указы, выдавая за помазанника собачью свою породу? Ах, уж вижу казнь: вот выведут тебя на площадь Красную, а там уж кол осиновый, посередочки его - для ног подставки. Для чего бы, думал, сии подставки? Не ведаешь? А для того, что когда острие кола в задницу твою войдет и будет медленно прободать твое нутро, так ты, швед, сможешь ножки свои на те подставочки поставить - не так скоро околеешь, а всему честному московскому народу приятно будет на твои страдания глядеть. Детишки, бабы, девки, мужики - всяк будет вправе подойти да плюнуть, да помочиться на тебя, да камень в твои очи бросить. На дощечке ж будет прописана твоя провинность: "За то-де на кол вознесен разбойник сей, что выдавал себя за государя, вначал поспособствовав похищению аль даже умертвлению его. Народ же русский сей самозванец лютой ненавистью ненавидел, тысячами под топор пускал, жену свою законную безвинно отправил в монастырь, и русичей бритьем бород да немецким платьем, да всякими иными иноземными изысками пытался в немцев превратить". Ну, слышь, оное токмо по первоначалу тебе в строку станет. Говори, какие замыслы имел, окромя тех, что мы уж видали!

Шереметев Меншикову лишь бровью двинул - железо раскаленное теперь прошлось по животу. Вой, схожий с волчьим, разорвал мертвую до этого тишину покоя, заметался от угла в угол. Слезы лились из потухших глаз обезумевшего от боли морского офицера. Ни Сцевола Муций, ни долг чести, ни присяга, на молодой король, ни сама родная Швеция не могли сейчас его заставить спрятать свой страх, и простое желание жить громким голосом кричало Шенбергу, что нужно забыть и долг, и честь морского офицера, и Швецию.

Он начал говорить, и румяный князь Репнин, брызгая чернилами, записывал его ответы. Рассказывал Лже-Петр все долго и подробно, не забывая мелочей, которые ему казались очень нужными. Раньше он был честен к шведам, сейчас же - к русским. Его увлекал собственный рассказ. Шенберг часто пускался в описания своих чувств, ощущения того, как он воспринимал все новое, нешведское, как ему удавалось изворачиваться, хитрить, казаться русским. Шереметев, Меншиков, Репнин просто дивились, слыша от самозванца о его уловках, при помощи которых ему удавалось дурачить московитов. Он становился все взволнованней и наконец спросил:

– Но скажите же, ради Бога, как вам удалось разведать, что я - не Петр?

Шереметеву очень не хотелось отвечать на такой вопрос, но сказал-таки:

– Ни в стрелецких казнях, ни в чем ином иноземца мы не углядели. Но к кому ты на смотр пришел, сущим мужем себя представить желая?
– Шереметев умолк на мгновенье, до того мерзостно было ему продолжать.
– Думал, немецкий михир* твой не сумеет царица отличить от подлинного? Мы, бояре, может быть, пропустим - нам-то чтой. Но баба да мамки-няньки - единые товарищи, они тишком, вприглядку да впримолвку все наши мужичьи корешки перемерят, да перемнут в башках своих, да перемилуют, да всем дадут особенную стать и должность. Вот и тебе, не знаю, как и называть тебя, возвысил голос Шереметев, - был царицею Евдокией дан свой градус, и по градусу сему зачислен был ты, самозванец, в стан разбойников. По Уложению ж блаженной памяти царя Лексея Михалыча за одно прелюбодеяние такое не токмо пыток натерпеться тебе придется, коих злобственность не пересилит и сильнейший, но и казнь позорную, со вздеванием на кол, мучительней которой не изобрел бы и сам Сатана. Однако сам ты можешь рассудить, что смягчиться твоя участь очень даже может...

* Так в документах начала XIII в.
– Прим. автора.

– Как же... может?
– уже совсем в полубеспамятстве спросил Лже-Петр.

– Как?
– строго вопрошал Борис Петрович.
– Скажи, во-первых, куда сокрыли настоящего царя?

Лже-Петр, хоть и имевший возможность отречься от своего участия в похищении царя, вдруг понял, что стоит сказать всю правду. Не искренность звала его к тому, но убеждение, что смерть царя Петра может продолжить его жизнь.

– Знайте, - промолвил он, - что царь Петр погиб. Мне сообщили, что, когда он, запертый в замке шведском, вынул решетку и попытался по веревке вылезти в окно, веревка, будто, оборвалась, и Петр свалился вниз. Там он то ли захлебнулся, то ли упал на камни, но... тело мертвое царя из воды потом было извлечено, и докторский осмотр установил, что утопленник на самом деле был русским государем...