Лжедмитрий I

— Сей брак ли удивление? Либо есть в нем зазорное? Прадед мой женился на дочери великого литовского князя Витовта, а дед, Василий, на княжне Елене Глинской. И от нее отец мой Иван Васильевич. И разве крови царской есть в сиих браках помеха иль нашим, странам во вред? Нет, вижу в них связь между нашими; народами, близкими по языку и духу. Довольно! Своей враждой мы тешим неверных.

Отрепьев замолчал, откинулся в кресле. Пан Олесницкий протянул королевскую грамоту. Афанасий Власьев к нему шагнул, тихо прочитал Отрепьеву и тут же вернул Олесницкому.

— Она не государю нашему, царю Димитрию, писана, а какому-то князю, и таку грамоту мы не приемлем.

Зашумели паны:

— Королю и нам посрамление!

Олесницкий грубо выкрикнул:

— Але заслужили мы того? Але не у Речи Посполитой ты, Димитрий, нашел приют? Ты отвергаешь письмо с трона, на который сел по милости короля Снгизмунда и Речи Посполитой!

Бояре зашикали, завопили, стучат ногами по полу, ударили посохами. Поднял Григорий руку, призывая бояр успокоиться, потом посмотрел на панов.

— Вельможные паны, приняли бы вы письмо на свое имя, коли б в нем не означалось ваше шляхетское звание?

— Шляхетство наше испокон веков, — снова сорвался Олесницкий, — а князья московские николи не именовались цесарями!

— Ты, пан Олесницкий, — Отрепьев поднял палец, — видно, забыл ближнюю гишторию, не говоря уж, дальнюю. А отец наш Иван Васильевич не на твоей ли памяти на царство венчался?

— И впредь так будет! — подхватил Мстиславский.

Филарет на Отрепьева посмотрел, подумал: не прост самозванец. Разумом наделен он. Многие цари не имели такого.

И Филарет покрутил головой: «Пора убирать Гришку, покуда не укоренился…»

Из Грановитой палаты выпроводили вельможных панов. Бояре облегченно вздохнули — теперь и по домам. Утомились, эвона какое посольское дело справили! Зевали до скуловорота. Отрепьев на бояр поглядел сердито:

— Невмоготу иным боярам! Аль разум не желаете применить с пользой? Либо не имеете оного? Раскричались, раскудахтались, а к чему? Так ли на думе поступать должно? Нет! — Помолчав, добавил, сокрушаясь: — Вам бы, бояре, науки изучать, да куда, отяжелели вы…

Боярам его слова обидны, а попробуй возрази.

После думы хотел Филарет поговорить с Шуйским и Голицыным, да те вперед подались, а к Филарету вдобавок митрополит Алексий привязался. До Чудова монастыря не отстал.

Шуйский же с Голицыным шли вечерними улицами, переговаривались. Город уже готовился к ночи, было тихо, безлюдно, редкий прохожий встречался.

— Как Гришка бояр на думе отчитал! — протянул Голицын. — Срам и слушать было.

— Бояр! — Шуйский сморкнулся в льняной утиральник. — Он над нами всеми ровно как над мальцами-неуками глумится. Не могу боле! И не оттого, князь Василий, что угодничать разучился, сам, чать, знаешь, Шуйские верными рабами у Грозного и у сына его Федора хаживали. Даже Бориске и тому я служил, все же он рода хоть и неименитого, но боярского. А вот Гришке Отрепьеву устал гнуться. Начинать надобно… И мнится мне, должны мы, князь Василий, холопов своих из ближних деревень согнать в Москву, будто на царский праздник поглядеть, Гришке это в удовольствие, да невдомек, что холопы-то наши! И коли челядь и холопов напоить, кинутся, на кого укажем.

— Боязно, ну как вывернется Гришка? Голов лишимся. Басманов вона, псом за Отрепьевым бродит. Чует… Глазаст.

— Думаешь, я спокоен? Ох, зело опасаюсь. Но уж коли сами Отрепьева на царство посадили, нам его и скидать. А может, ты, князь Василий Васильевич, нынче доволен, царь из рода холопского тебе по душе?

Голицын возразил сердито:

— Что мелешь, князь Василий Иванович?

Шуйский сказал миролюбиво:

— Не суди, разве я тебе в укор? Самого дрожь пробирает. Иной раз как придет на ум, чем все обернуться может, медвежья хворобь пробирает. Чать, не забылось, как на плахе по Гришкиной милости стоял.

— Эх-хе, понавел Отрепьев ляхов и немцев на Москву. Вона их сколь, да все приоружно.

— Люд московский на иноземцев озлился, бесчинствует шляхта, на постое хозяйское едят-пьют да женок хозяйских насилуют.

— Неспокойно, неспокойно на Москве. Стрелецким головам открыться бы, ась? Шерефедину и Микулину?

— Сказывают, стрелецкие полки Гришка велел из Москвы убрать.

— Вернуть бы! Да ко всему правду сказываешь, князь Василь Иванович. Челядь, коли ее атукнуть, аки стая псов на волков, кинется. Ударили б набатные колокола, а уж потом ничто не сдержит люд. Ярятся, что и говорить.

— То-то свадьбу Гришке устроим, когда ляхи и немцы пировать будут, — сказал Шуйский довольно.

Голицын нос отворотил, дурно пахнет у Шуйекого изо рта. Сказал:

— Не проведал бы о нашей затее Отрепьев либо Басманов, ино изопьем мук на дыбе.

— До поры о замысле никому ни слова. То же и стрелецким головам. Кто ведает, что они вытворят? Когда час пробьет, тогда и откроемся. Чую, недолго ждать осталось. Помоги, Господи!

— Удачи бы, — сказал Голицын. — Нет покоя на этом свете, то Бориска, теперь Гришка.

— Своего, боярского царя изберем.

— Ох, только бы не свести нам знакомство с палачами, — снова вздыхает Голицын.

— Не нагоняй страху, князь Василь Василич, — просит Шуйский. — Единой злобой держусь.

* * *

Зреет боярская крамола, вот-вот вспыхнет пламенем.

На Москве иноземцы хозяйничают, чинят народу обиды. Копит гнев московский люд, однако Отрепьев того не замечает. Басманов ему не раз говаривал:

— Ох, государь, нет у меня веры ни Шуйскому, ни Голицыну, ни многим иным боярам. Знаю я их, коварны. Седни у них одно на уме, завтра другое.

— Не посмеют злоумышлять против меня, своего государя, — отмахивался Отрепьев. — А в Голицыне сомнений не держу, он меня в малолетстве от Годунова спас и ныне слуга верный. Да и Шуйский пластом стелется.

* * *

За Сретенскими воротами, где конец городу, мастеровые поставили деревянную крепостицу. Невелика она, для забавы, но бревенчатые стены и башни, ров и палисады — все как настоящее.

Вздумал Отрепьев после свадьбы потешить гостей, панов вельможных и своих бояр, перед молодой женой побахвалиться, каков он в ратном деле.

На стенах крепостицы пушки. Медными зевами глядели они на Москву. Со всего города побывал люд у Сретенских ворот, на крепостицу глядел. Пополз слух: «Самозванец Москву стрелять намерился. На радость иноземцам, народ русский извести…»

* * *

От татарского ига не случалось на Руси, чтоб иноземцы над верой православной глумились.

В арбатской церкви пьяные шляхтичи сквернословили, шапок не снимали, а когда дьяк их выдворять принялся, они к нему с саблями, а старого попа за бороду оттаскали. Пожаловался он патриарху. Игнатий царю рассказал. Но Отрепьев виновных не искал, посмеялся: