Лжедмитрий II

Михайло сунул руку в карман камзола, достал царскую печать, взглянул хмельными глазами и, постучав о столешницу, снова спрятал. Потянулся к жбану, придержав крышку, налил в медный, начищенный до блеска ковш. На ковше чеканка — полногрудая, раздобревшая полька с распущенными волосами. Она напоминала Молчанову сандомирскую воеводшу. Стольник пальцем провел по меди, хитро подморгнул пышнотелой польке:

— Что, пани воеводша, поди, соскучилась по мужику? Потому и отпускать не желала. «Оставайся, пан Михайло, оставайся».

Дмитрий! Мысли к нему ворочаются. Где его сыскать, кого царем наречь?

Этой зимой нос к носу чуть не столкнулся с московским послом. Волконский Варшаву покидал, в сани умащивался. Стольника Молчанова князь Григорий Константинович не заметил. Михайло от Сапеги было известно, что московские послы требовали его выдачи.

Молчанову до боли захотелось в Москву — побродить по людным площадям, у Кремля потолкаться, послушать родную речь и колокольный звон, поглазеть на кулачные бои, досыта поесть щей наваристых, жирной лапши на гусином потрохе, ухи стерляжьей. Своего, русского дохнуть…

Слезы потекли по щекам стольника. Он опустил голову на стол, заплакал пьяно.

Прощенные царем дворяне рабски служили Шуйскому. Послал их Василий усмирить чернь на Рязанщине, и Пашков с Ляпуновым люто казнили крестьян и холопов. Где проходили дворянские полки, народ искал убежища в лесах.

Ляпунов Пашкову завидовал:

— Удачлив ты, Истома, не упустишь своего. Успел бивать царевого воеводу Воротынского, с Болотниковым в одном ряду стоял, а теперь у государя выше нашего в чести.

Пашков ему ответно:

— Поделом, Прокопий. Хоть ты и первым к Шуйскому подался, а всего тысячи две дворян и служилых с собой привел, я же все десять.

Ляпунов нахмурился, но возразить нечем. От Рязани Пашков повел полки к Серпухову на соединение с царскими воеводами, отброшенными от Калуги.

Не впервой митрополиту Филарету посещать патриаршие покои. Любил его Гермоген, не раз призывал для совета, сокровенными думами делился.

Высшей церковной властью не без помощи нового царя наделен патриарх Гермоген, однако Шуйским недоволен. О том на сей раз у Гермогена с Филаретом разговор состоялся.

Они сидели в патриаршей библиотеке, заменявшей Гермогену кабинет. Подчас, засидевшись за чтением и писанием до полуночи, патриарх и спал здесь.

Книжник и знаток многих языков, Гермоген хранил и первопечатного Апостола, и Четьи-Минеи, и летописные своды, и еще разные другие церковные и светские книги и научные трактаты.

Болезненный, с глубоко запавшими глазами и тихим голосом, Гермоген мог преобразиться в любую минуту. Тогда речь его становилась жаркой, громовой, резкой. Вот и сегодня начали со смуты российской, а кончили царствованием Шуйского.

— Для государя державы российской царю надлежит иметь волю и ум светлый, быстрый. К печали, не зрю сего у Василия, и нам, брат Филарет, Богом дадено наставлять государя.

Митрополит кивал согласно, а патриарх продолжал рассуждать:

— Государство в разбое, воеводы вора Ивашку Болотникова никак не одолеют.

— Во все лета истинные государи на Руси воинами были, — заметил Филарет. — И Василию не сиднем бы дни коротать во дворце да сенными девками тешиться.

Гермоген проницательно взглянул в глаза митрополиту. Но не возразил, одобрил:

— Сором, воистину сором. О царском блуде злословят. Велю ту распутную девку Овдотью, какая государя к разврату склоняет, в дальний монастырь постричь. А государя женить. Позабыл Святое Писание: «Во избежание блуда каждый имей свою жену и каждая имей своего мужа».

Митрополит насторожился. В планах Филарета браку Шуйского места не отводилось. Только и сказал:

— Озлится государь за Овдотью.

Гермоген насупился.

— Волей своей, патриаршей. — Постучал посохом о пол. — Князь Петр Буйносов-Ростовский дочь свою Марию подводил под благословение. Агница велелепная, ластовица, чем не царица!

— Духом слаб и немощен телом Василий, — снова не сдержался со словом Филарет. — На муки обречем Марию.

— Истину глаголешь, но видит Бог, государю супруга для взбодрости потребна, кровь свежестью обновить. Однако нынче о другом, допрежь вора Ивашку Болотникова с разбойниками не извели, можно ль мыслить о царском бракосочетании? Казак беглый назвался царевичем Петром, на Волге грабежами промышлял, нынче в Туле объявился. Заворовавшиеся князья Шаховской и Телятевский приняли его. Кем возомнил себя, каторжник окаянный, сыном царским!

Разговор перебросился на Речь Посполитую. Гермоген заметил:

— Шляхта на Русь зарится. Папа римский подстрекает, церковь католическая ждет Унии.

— Никогда тому не бывать! — резко выкрикнул Филарет. — Испытывали! Не потому ль гибель нашел Лжедмитрий, что ляхов и литву на Москву навел, попов католических возвеличивал?

— Посольство наше, поди, слыхивал, митрополит, в Речи Посполитой бесчестью подверглось, а сие может означать войну. Пойдет шляхта на нас, урочен ли час? Смерды бунтуют, неустройство на земле российской. И сказано пророком Исаей: «Земля ваша опустошена; города ваши сожжены огнем; поля ваши в ваших глазах съедает чужие; все опустело, как после разорения чужими».

— Истинно так, — согласно кивал митрополит. — Однако ведаю недовольство боярское Василием.

— То скудоумие их глаголет. Друг у дружки крестьян сманивают. Приказы жалобами одолели, бегут-де крестьяне, спасите, разор! А когда на думе государь настоял на запрете перебега крестьян от владельца к владельцу, зловонили. Не уразумеют, Василий о них пекся, крепостил смердов. Государь повелел холопам, какие от Болотникова прибегут с повинной, вольную давать, чего ради? Умысел здесь великий — холопов от вора отколоть… Силен искуситель, тати государство колеблют, с амвонов взывать чернь к повиновению, проклинать, предавать анафеме Ивашку Болотникова и иже с ним!

Пожалованные царем Василием Шуйским думные дворяне Прокопий и Захар Ляпуновы получили деревни под Рязанью и Арзамасом. Да беда, безлюдны деревни — иные крестьяне в бегах, иных бояре сманили.

Подал Прокопий жалобу в Поместный приказ, а пока ее разбирали, к удовольствию Ляпуновых и других дворян вышло царское Уложение, запрещавшее переход крестьян от одного помещика к другому, крестьяне возвращались к прежним владельцам.

Обратился Прокопий в Разбойный приказ с просьбой дать ему десятка три воров, какие по согласию с ним захотят жить у него в поместье.