M&D

Моничев внезапно просиял лицом и подал голос:

– А… и так всё ясно – гопники прошли на кухню, напали на Захара, затем появилась Зинаида, один бросился за ней, Захар отбился от того, что его ударил и побежал выручать жену. Всё было в холле, не проходя в комнаты. Что тут непонятного?

И расплылся в улыбке. Лапшин не разделял его радостного настроения.

– Непонятного выше крыши. Кто такой Малленкродт?

При этих словах Моничев обмяк, посерел, и вжался в кресло.

Иосифа Григорьевича также интересовало, с какого перепуга случайный гопник упоминал фамилию бывшего акционера «ВХК», опустившего завод на десять миллионов долларов, сумевшего ловко перевести стрелы на других, и уехавшего за границу. Чёткое выговаривание этой редкой фамилии, и нечеткость остальных высказываний – вот что отличало этого диковинного гопника от остальных собратьев по цеху, которые ясно формулируют мысли, и у жертвы не остается никаких сомнений относительно их намерений. Этот же ударил жертву по затылку, произнёс набор фраз и фамилию Малленкродт впридачу, и что-то невнятное насчет прав собственности на дом – вот что запомнил Захар Шаломов.

Кроме того, упомянутый гражданин, Наум Малленкродт, был заклятым другом детства Иосифа Григорьевича. Они дружили и были партнерами во многих сделках, но с какого-то неуловимого момента у них началось некое скрытное соперничество. Вместо того, чтобы разделить сферы влияния, Наум стал выходить через голову Иосифа Григорьевича на начальника областного УВД. В отместку Иосиф Григорьевич сделал всё возможное, чтобы решение вопросов через высшее руководство обходилось Науму максимально дорого. Они продолжали встречаться, поздравлять друг друга с праздниками, и вместе с тем часто переходили друг другу заветные пути-дороги, вытаптывали друг другу не то что грядки, а целые поля. Дело закончилось тем, что Наум швырнул завод и купил индульгенцию – занёс генералу 10 % своей дебиторской задолженности. Кое-что из этих денег перепало Иосифу Григорьевичу, через которого проходило множество дел по факту мошенничества принадлежащих Науму компаний. Да, начальник ОБЭП добросовестно их отработал – заволокитил все эпизоды, и кредиторы остались ни с чем. Работая в команде, нельзя сводить личные счёты. И всё-таки ему было обидно, что друг детства предпочёл решать вопросы с другими людьми, в том числе финальный вопрос десятимиллионного долга заводу и восьмимиллионного долга другим поставщикам. И Иосифу Григорьевичу досталось гораздо меньше, чем если бы он изначально прикрывал Наума.

– Да я всё понимаю, Николай, что много тайн у тебя на производстве, о которых нам не нужно знать, – отвлекшись от воспоминаний, попытался Иосиф Григорьевич оживить Моничева, – и допускаю, что ты не по-братски обошёлся с гражданином Малленкродтом, но я же твой защитник. И мне всё равно, прав ты или не прав перед ним. Я на тебя работаю, и ты для меня всегда будешь прав, независимо от того, сколько ты задолжал остальному человечеству. Наша с тобой кредитная история безупречна.

И он посмотрел на лежащую на тумбочке толстую бухгалтерскую тетрадь, в которой вёл взаиморасчеты со своими клиентами.

– Мне нужно время, чтобы всё вспомнить, – нашёлся Моничев, – там было столько наворочено и столько народу завязано. Лучше мне как следует подготовиться, чтобы не занимать ваше время.

Его собеседники порядком устали и согласились с такой постановкой вопроса.

Вытирая дезинфицирующей салфеткой руку после ухода Моничева – его рукопожатие в этот раз было особенно влажным – Иосиф Григорьевич подумал, что нынешний разговор является весьма тревожным сигналом. В шкафах Моничева хранятся скелеты мамонтов, китов, тиранозавров. А он завязан с серьёзными людьми, и старому седому полковнику не улыбается, случись чего, выступать гарантом перед этими людьми.

Однако вечером, наполняя джакузи, установленную за счёт фирмы «Доступная Техника», Иосиф Григорьевич решил, что хозяин этой фирмы просто очень мягкий и чувствительный человек и переживает из-за каких-то мелких козней в сторону Малленкродта – за крупные тот бы искупал в кислоте – и стесняется об этом говорить. И эти переживания – хороший знак и свидетельствуют о том, что Моничев – человек совестливый и пакостей от него не жди.

Таким образом, Иосиф Григорьевич закрыл для себя этот вопрос, и приступил к обдумыванию других.

Глава 45

Рыжеватая мгла застилала Дунай, каменные набережные и золотистые платаны. Имоджин, выйдя из дому, наслаждалась живительной свежестью воздуха, великолепием наступающего вечера. С момента возвращения в Будапешт из Италии это был, пожалуй, первый день, когда она спокойно могла размышлять о том, что дальше будет.

В редакции приняли её репортаж, который она перепечатала из присланного Андреем журнала. Правда, его урезали и подправили, зато фотографиями остались довольны и даже поломали голову над тем, какие лучше выбрать. Главное, что ей удалось закрепиться на этой работе.

В этот последний февральский день она размышляла над тем, что привело её к такому позитивному настрою, в котором она теперь была, наконец, уверена. Она шла в последних лучах солнца, уже, казалось, тронутого весною, и говорила себе:

«Andrew не любит меня. Он вообще никого не любит. Когда-то любил, а сейчас нет. И я не психотерапевт, чтоб разбираться в его проблемах, свои бы решить. Конечно же, у него полно достоинств. Он не тот одинокий городской холостяк, инфантильный и бездеятельный, которых столько развелось вокруг. У него нет мазохистского упоения собственными комплексами и неврозами. Он не сидит тупо в квартире или в баре, терзаясь и комплексуя, пока какая-нибудь энергичная особа не затеет испытать на нём свои сексуальные наработки. Этот холостяк, наверное, самый холостой из всех женатых и холостых, уверенно идёт по жизни, расталкивая локтями соперников, лишь иногда на мгновение останавливаясь, чтобы снять девочку или поправить галстук. Он создал великолепный мир, в котором легко может жить один, без меня. Но я-то должна иметь рядом с собой надёжного мужчину».

На площади Kalvin она не столько узнала, сколько угадала образ, о котором думала, но надеялась увидеть немного позже, после того, как совершит свой ритуал. В преддверии новых дней ей хотелось бы сосредоточиться, она шла, как на экзамен, хорошо подготовленная, и ей не нужны были подсказки.

Проходя по мосту Szabadsag, Имоджин задумалась над признанием, которое ей, наконец, удалось выбить с Andrew. В последнем письме он написал, что когда-то безумно любил девушку по имени Катя, но она погибла в 97-м году, и с тех пор его сердце словно оделось камнем, и не воспринимает новую любовь. Почему не сказал об этом раньше? Он привёл, как обычно, интересный пример. Данила встречался с девушкой, у них были прекрасные отношения, и в скором времени они собирались сойтись. Однажды, когда они нежились поутру в постели, Полина (так её звали) спросила, сколько у него до неё было женщин. Он, понятное дело, сказал, что она – первая, но она была настолько настойчива, что для достижения цели пообещала сделать своё признание – но только после него. Данила (недаром с отличием закончил Бауманский институт) скрупулёзно подсчитал и выдал цифру – тридцать семь. «Пять», – выдавила она сквозь зубы, и стала спешно одеваться. Стоя в дверях, сказала, что в момент шокирующего признания почувствовала, как в комнату, одна за другой, заходят тридцать две обнаженные девушки – разница в количестве сексуальных партнеров. Она ушла, и больше они не виделись.

Конечно, Андрей оказался настолько тактичен, что под пыткой рассказал только об одном эпизоде, но и этого оказалось достаточно. Умершая заполнила его жизнь, и, хотя он оправился от потрясения, это ещё долго будет его преследовать, и отравлять жизнь другим девушкам, пример тому – их первая ночь в Венеции.

Венеция! Вот это город для него. Он восторгался этим городом, говорил, что с удовольствием пожил бы в нём лет пятьсот назад, в эпоху расцвета венецианской республики. А Мост Вздохов вызывал в нём единственную ассоциацию – по нему, из здания суда в тюрьму, когда-то проводили самого Джакомо Казанова, но этому авантюристу, в отличие от других арестантов, впоследствии удалось сбежать.

Имоджин миновала мост, и чем нетерпеливее жаждала она полного освобождения, которое, как она думала, наступит возле статуи святого Геллерта, тем быстрее шла. Возле купален Геллерт тень, которая мелькнула перед ней на площади Kalvin, приблизилась, приобрела отчетливость, и Имоджин суеверно отвернулась. Это был Ференц, он шёл за ней, вероятно, от самого дома, и настиг в том самом месте, где они познакомились. Повернувшись лицом, она сказала:

– Я собиралась позвонить тебе сегодня вечером. Но я не хотела тебя видеть до того, как… ну, ты знаешь мою странность – ритуал возле святого.

В его облике, в его манере держаться проступала та ясность души, которая так нравилась Имоджин. Его лицо, немного осунувшееся и очень спокойное, говорило о глубоком скрытом страдании.

– Мне нужно с тобой поговорить.

– Позже, дорогой, я же сказала, что собиралась набрать тебе сегодня вечером. Надо же, как всё совпало.

– Тогда я пойду с тобой, – обрадовался он.

Она возразила – ритуал есть ритуал, ей нужно подняться на холм одной, и пусть её друг простит ей эту маленькую слабость.