М. А. Булгаков «Собачье сердце». Основное содержание. Анализ текста. Литературная критика. Сочинения.

«Учиться читать совершенно ни к чему, когда мясо и так пахнет за версту. Тем не менее (ежели вы проживаете в Москве, и хоть какие-нибудь мозги у вас в голове имеются), вы волей-неволей научитесь грамоте, притом безо всяких курсов. Из сорока тысяч московских псов разве уж какой-нибудь совершенный идиот не сумеет сложить из букв слово «колбаса». Шарик… «А» выучил в «Главрыбе» на углу Моховой, потом и «б» – подбегать ему было удобнее с хвоста слова «рыба», потому что при начале слова стоял милиционер… Если в окнах висели несвежие окорока ветчины и лежали мандарины… – гау-гау… га… строномия… Неизвестный господин, притащивший пса к дверям своей роскошной квартиры, помещавшейся в бельэтаже, позвонил, а пес тотчас поднял глаза на большую, черную с золотыми буквами карточку, висящую сбоку широкой, застекленной волнистым и розовым стеклом двери. Три первых буквы он сложил сразу: пэ-ер-о «про». Но дальше шла пузатая двубокая дрянь, неизвестно что означающая. «Неужто пролетарий»? – подумал Шарик с удивлением… – Быть этого не может». Он поднял нос кверху, еще раз обнюхал шубу и уверенно подумал: «нет, здесь пролетарием не пахнет. Ученое слово, а бог его знает что оно значит».

Дверь отворяет приветливая женщина. Это Зина, горничная профессора Филиппа Филипповича Преображенского, хирурга, медицинского светила с мировым именем, хозяина огромной квартиры в семь комнат. Филипп Филиппович знаменит тем, что успешно делает операции по омоложению людей. Прихожая поражает пса роскошью. Зина по приказу профессора ведет пса в смотровую. Запах больницы не нравится Шарику, ему кажется, что сейчас его убьют, и он решает не даваться. Пес переворачивает все в комнате вверх дном, разбивает стекла, лабораторную посуду. На него набрасывается еще один человек в белом халате. Это доктор Иван Арнольдович Борменталь, ученик и ассистент профессора. Шарик кусает Борменталя в ногу, но тот успевает пихнуть ему в нос тряпку с хлороформом. Пес засыпает.

Очнувшись, пес обнаруживает, что его ожог перебинтован, а профессор, задумчиво напевая «От Севильи до Гренады», вовсе не собирается его избивать за то, что он «тяпнул» доктора Борменталя. Профессор рассказывает, что даже такого нервного пса ему удалось подманить с помощью ласки – «единственным способом, который возможен в обращении с живым существом. Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло… Они напрасно думают, что террор им поможет. Не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему».

К профессору Преображенскому приходит пациент, ранее им оперированный. Про себя Шарик называет странного посетителя «фруктом». «На голове у фрукта росли совершенно зеленые волосы, а на затылке они отливали в ржавый табачный цвет, морщины расползались на лице у фрукта, но цвет лица был розовый, как у младенца. Левая нога не сгибалась, ее приходилось волочить по ковру, зато правая прыгала, как у детского щелкуна. На борту великолепнейшего пиджака, как глаз, торчал драгоценный камень. От интереса у пса даже прошла тошнота». Пациент в восторге от результатов операции по омоложению, он благодарит профессора, хвастается сексуальными подвигами, отсчитывает Преображенскому пачку денег.

Следующая пациентка скрывает от врача свой возраст (ей около 55 лет). Она влюблена в молодого человека, годящегося ей в сыновья. Женщина умоляет Профессора «помочь ей» как можно быстрее. Профессор обещает пересадить ей яичники обезьяны и прооперировать у себя за дополнительную плату во избежание лишней огласки. «Двери открывались, сменялись лица, гремели инструменты в шкафе, и Филипп Филиппович работал, не покладая рук. «Похабная квартирка, – думал пес, – но до чего хорошо! А на какого черта я ему понадобился? Неужели же жить оставит?» Шарик осваивается в квартире. Его любимое место – кухня, где властвует кухарка Дарья Петровна.

Вечером профессора навещают четыре весьма странных посетителя. Это представители домоуправления Они проходят в квартиру прямо в обуви, чем сильно раздражают хозяина. «Вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня персидские», – с неудовольствием заявляет он. Все домкомовцы одеты одинаково. Приглядевшись, профессор идентифицирует в одном из вошедших женщину и разрешает ей остаться в кепке, а остальных заставляет снять головные уборы. Председатель домоуправления Швондер, с ненавистью глядя на Преображенского, требует, чтобы профессор подумал об «уплотнении» – в квартире семь комнат, а проживает он один. «Я один живу и работаю в семи комнатах, – отвечает Филипп Филиппович, – и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку… У меня приемная – заметьте – она же библиотека, столовая, мой кабинет – 3. Смотровая – 4. Операционная – 5. Моя спальня – 6 и комната прислуги – 7». Швондер замечает: «Общее собрание просит вас добровольно, в порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой. Столовых нет ни у кого в Москве. Даже у Айседоры Дункан». «В спальне принимать пищу, – заговорил профессор слегка придушенным голосом, – в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать в комнате прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а кроликов режет в ванной… Но я не Айседора Дункан!.. – вдруг рявкнул он и багровость его стала желтой. – Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте это общему собранию и покорнейше вас прошу вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то есть в столовой, а не в передней и не в детской». Швондер обещает подать на Преображенского жалобу. Разъяренный профессор в присутствии представителей домоуправления звонит высокому начальнику, также желающему оперироваться у него на дому и заявляет, что операция отменяется, а сам профессор эмигрирует, оставляя ключи от квартиры Швондеру. Невидимый собеседник успокаивает профессора, заверяет, что выдаст ему бумагу, которая защитит его от любого уплотнения. Профессор требует: «Но только одно условие: кем угодно, когда угодно, что угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к двери моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая! Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Кончено. Я для них умер». Незваные гости покидают квартиру профессора. Перед уходом женщина предлагает Преображенскому купить журналы «в пользу детей Германии». Тот отказывается. Женщина упрекает его в том, что он не любит пролетариат. «Да, я не люблю пролетариата», – печально соглашается Филипп Филиппович.

Филипп Филиппович и Иван Арнольдович, которого про себя Шарик называет «тяпнутым», садятся обедать. «На разрисованных райскими цветами тарелках с черной широкой каймой лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжелой доске кусок сыра со слезой, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, – икра. Меж тарелками несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками. Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоединившемся к громадному резного дуба буфету, изрыгающему пучки стеклянного и серебряного света. Посреди комнаты – тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных бутылки». Профессор рассуждает о правильном приготовлении продуктов – водка должна быть 40 градусов, а не 30, как делают на большевистских заводах. «Еда, Иван Арнольдович, штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьте себе – большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать что съесть, но и когда и как… И что при этом говорить. Если вы заботитесь о своем пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет». Откуда-то слышится, как хор поет революционные песни. Профессор возмущен. Зина объясняет, что поют «товарищи» на собрании. Преображенский досадует: «Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замерзнут трубы, потом лопнет котел в паровом отоплении и так далее… Пусть: раз социальная революция – не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор еще запирать под замок? И еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры?.. На какого черта убрали цветы с площадок? Почему электричество, которое, дай бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц?» Доктор Борменталь винит во всем разруху. «Нет, – совершенно уверенно возражает Филипп Филиппович. – Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует. Что вы подразумеваете под этим словом?.. Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах… Это означает, что каждый из них <«товарищей»> должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займется чисткой сараев – прямым своим делом, – разруха исчезнет сама собой».

После обеда Преображенский собирается в оперу. Борменталь с уважением спрашивает, когда профессор все успевает. «Успевает всюду тот, кто никуда не торопится, – назидательно объясняет хозяин. – Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям, и распевать целый день, как соловей, вместо того, чтобы заниматься прямым своим делом, я бы никуда не поспел… Я сторонник разделения труда. В Большом пусть поют, а я буду оперировать. Вот и хорошо. И никаких разрух».

Пес, который все это время лежит на полу столовой и даже получает от профессора то кусок ростбифа, то ломоть осетрины, недоумевает, почему профессор так привязался к нему. В конце концов пес приходит к выводу, что он красавец, потому и понравился Филиппу Филипповичу.

«В течение недели пес сожрал столько же, сколько в полтора последних голодных месяца на улице… Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание божества». На пса надевают широкий блестящий ошейник. Вначале Шарик чувствует себя на привязи ужасно, ему стыдно, но «пройдя по Пречистенке до храма Христа, он отлично сообразил, что значит в жизни ошейник. Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов… Милиционер посмотрел на ошейник с удовольствием и уважением, а когда вернулись, произошло самое невиданное в жизни: Федор-швейцар собственноручно отпер парадную дверь и впустил Шарика».

Однажды Борменталь прибегает со странным известием о «подходящей смерти». Преображенский распоряжается срочно готовить операционную, отменить все визиты, не подзывать его к телефону. Зина ведет Шарика в операционную. Там раскинут большой стол, и рядом поставлен маленький. Шарик настораживается. Ему не нравятся глаза Борменталя. «Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от песьих глаз. Они были насторожены, фальшивы и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление». Борменталь дает псу наркоз и укладывает на стол.

Затем он обривает голову и живот Шарика. Профессор скальпелем разрезает живот собаки. «Филипп Филиппович вертел ножом в теле, потом крикнул: «Ножницы!» Инструмент мелькнул в руках у тяпнутого <Борменталя>, как у фокусника. Филипп Филиппович залез в глубину и в несколько поворотов вырвал из тела Шарика его семенные железы с какими-то обрывками. Борменталь бросился к стеклянной банке и извлек из нее другие, мокрые, обвисшие семенные железы… семенные железы вшили на место Шариковых… Филипп Филиппович… одним приемом навел на лбу Шарика красный венец. Кожу с бритыми волосами откинули как скальп. Обнажили костяной череп… Минуты через три крышку черепа с Шарика сняли. Тогда обнажился купол Шарикового мозга – серый с синеватыми прожилками и красноватыми пятнами. Филипп Филиппович въелся ножницами в оболочки и их вскрыл». Профессор пересаживает в мозг Шарика какие-то отростки из склянки – гипофиз человека. «Борменталь минут в пять зашивает голову, сломав три иглы». Профессор немного удивлен, что пес жив. Он полагает, что Шарик не выживет после операции, потому что она шла слишком долго.