М.Ф.

– Чего завтра утром?

Это Катерина только что вошла с подносом. Я увидел ожидаемое: яичный белок поблескивает между толстыми кусками хлеба с маслом; сахарное печенье.

– Если нам нельзя уехать, – говорит Катерина, – то тебе тоже. Если самолеты не выпускают, корабли тоже.

– Ох.

– Ты что, не слышал?

Она уже начинала главенствовать, настоящая сестра. Я смотрел на нее с отвращеньем, на толстую девушку, которая уже налила себе чашку чаю и прихлебывала с лишним шумом. Сразу сунула в рот целиком шоколадное печеньице, показав мне зубы, желтоватые, запломбированные, разъедавшие в слякоть печенье. Шоколадная крошка упала на большую отвислую грудь, и она пальцами вмазала ее в платье. Потом, уж заодно, раз пальцы все равно были тут, почесала живот.

– Какое безобразие, чудовищное безобразие, – молвил я.

– Милый мальчик, ты должен остаться, – объявила мисс Эммет, – пока все это не кончится. Американцы умный народ. Прекрасно нас предупредили, да вот, видишь, шторм. А здешняя авиакомпания…

– «Арийя Кастита», – подсказала Катерина сквозь макаронное месиво цвета лосося, демонстрируя крохи своих познаний.

– У них лишь две поездки в неделю до Кингстона.

– Называются рейсы.

– Знаю, девочка. Налей мне чашку чаю; умираю, хочу сигарету.

– Шпионят лучше карибских метеорологов, – сказал я. – Американцы, я имею в виду. Собственно, думаю, лучше вернусь в отель. Если бы вы могли одолжить мне…

– А в чем дело? – говорит Катерина. – От меня что, плохо пахнет?

Фактически, нечестный вопрос.

– В мансарде, – говорит мисс Эммет, – есть славная постелька. Там тебе будет удобно. Я тебя подкормлю, побеседуем. Ох, милый, – добавляет она. – В доме вряд ли найдется еда. Понимаешь, кладовку опустошили перед отъездом. Съешь сандвич с яйцами, дорогой мальчик.

– Нет, спасибо, я съел уже.

– Видно, мы ничего тебе дать не можем, да? – говорит Катерина, прежде чем приняться за сливочную трубочку.

– Ну, тогда, если вы уверены, что я вам не доставлю хлопот.

– Схожу в супермаркет, – говорит, дымя, мисс Эммет после таких моих слов.

– Нет, нет, я пойду, – с чрезмерной готовностью вызвался я. Не хотел оставаться наедине с Катериной. Не хотел, чтоб она продолжала рассказывать о моем отце таким холодным врачебным тоном. Хотел переварить это один.

– Может, одновременно выясню что-нибудь насчет музея. Он где-то на этой улице.

– Нет здесь никаких музеев, – сказала мисс Эммет, – ни картинных галерей, ничего подобного. Только жилые дома, за исключением двух пивных. В той, что напротив, страшно шумят допоздна по вечерам. Но Мануэль славный. Для меня специально заказывает сигареты.

– Люблю смотреть, как оттуда пьяные выходят, – говорит Катерина. – Все-таки развлечение. Дурацкие пьяные крики, выделывают друг с другом всякие дурацкие вещи.

– Странно, – сказал я. – Мне говорили именно про эту улицу. Похоже, он не сомневался.

– Кто, милый мальчик?

– Мужчина, с которым я познакомился в… Студень. Простите, для вас это, конечно, бессмыслица. Мужчина, с которым я…

– Ох, да, – говорит Катерина. – Знаешь, мы вовсе не так уж отрезаны от цивилизации. У нас тут есть студель. Вкусный. Особенно с консервированными персиками и взбитыми сливками сверху. Если идешь за покупками, купи студель.

– И немного прелестных меренг, дорогой. Они продаются в пакетиках по шесть штук. Возьми два пакета, надо тебя подкормить. Вон там, под фарфоровой совой у дверей деньги.

– Мясо. Вот что я собираюсь купить. Мясо. Обе смотрели на меня так, словно мясо было чем-то непристойным или взрывоопасным. Мисс Эммет оправилась и говорит:

– Чмокни меня, милый мальчик, перед уходом.

Все это уходило назад в мое детство. Она забыла про мой стеснительный подростковый возраст, когда я никого не стал бы целовать. Я простил дорогую старушку, коснулся губами седых, хорошо промытых волос. Она рассмеялась и говорит:

– И разок Китти Ки. Ты понимаешь, что еще не целовал сестричку?

Я сглотнул сразу вставший комок отвращения. Катерина без всякой теплоты смотрела на меня. Я спросил:

– Тебе очень хочется…

– Нет, конечно.

– Ну и ладно тогда.

Я вытащил доллары из-под фарфоровой совы и, выходя, услыхал жалобу мисс Эммет:

– Ваше поколение абсолютно не знает любви, должна я сказать.

Виттиг-стрит, Бакли-авеию. Я все повторял про себя, ища Сиба Легеру: его собственная плоть, его собственная плоть. Каннибализм какой-то. Сказал, что иду купить мяса, а эта фраза отвратила меня от мяса. И возникло как бы видение некоего почтальона в белом, спускавшегося по какой-то длинной улице, перебиравшего, склонив, как попугай, голову, письма, читая адреса. Он как бы издалека доставлял мне официальный конверт, который я распечатывал, трепеща, зная все время, что там внутри: там внутри официальное уведомление о моем сумасшествии в единственной короткой фразе, напечатанной очень крупными буквами, сплошь прописными. Сумасшествие, как венец остального наследия. У нее, у Катерины, был только краткий спазм, так сказать, исторический случай. Теперь она в здравом рассудке; хочу ли я тоже быть в здравом рассудке? Если я сумасшедший, возможно, быть в здравом рассудке значит стать таким, как Ллев. Мне требовался Сиб Легеру. Отчаянно. Я спрашивал встречных, не известно ли им, где находятся произведения Сиба Легеру, но они не знали и знать не желали. Смотрели на меня, как на сумасшедшего. Почему я, в отличие от них, не полностью поглощен поддельным чудом и погоней за убийцами настоящего чуда? Все они были настороже, в праздничном настроении. Его собственная плоть. Двойной испуг зажег в них желание жить и радоваться, ибо жизнь полна благодатных сюрпризов.

Собственная плоть. Я содрогнулся над конформистским порядком Крейг-роуд – куда единственный супермаркет поставил бесконечную шеренгу чересчур чистых с виду домов, имеющих одну общую стену, – длинной плоской, лишенной деревьев ленты с унылым голым солнцем. Земля в виде песчинок, не удержанных растительностью, завертелась на ветру, попав мне в глаза. Полные слез, они были готовы отреагировать на механический раздражитель, как на запал, вызывающий жалостный взрыв отчаяния, разряжающий все мое напряжение. Но кругом слишком много веселых покупателей. Мясо. Я не стану покупать здесь мясо. Свернул на Покок-стрит, потом налево на Росс-Кресент. Нин-стрит, Вентура-стрит, Редверслейн. Никто не знал Сиба Легеру. Дошел до кучки магазинчиков – канцелярский, нитки для вязанья, мясник. В витрине у мясника лежала замороженная филейная часть туши, без сомнения, аргентинская, около шести фунтов весом. Вот это я куплю. Его собственная плоть. Я жаждал большой жареной вырезки.

– Сиб Легеру?

– Кто? Что?

Мясник печально покачал головой, взвешивая кусок. Он был худ, как многие мясники, может, язвенник: среди ножей и секачей лежала пачка «Стамс». А потом волна памяти остро пронзила его.

– Ключ у табачника, говорите? Пять долларов тридцать.

– Да. Да да.

– Ли. Спросите у Ли. Шадуэлл-Парк-роуд. За Индовинелла-стрит. Знаете?

– Да. Да да да.

Я вышел с куском мяса, завернутым в три газеты. Наконец чего-то добился. С некоторым трудом вновь нашел Индовинелла-стрит. Доставить сперва ледяную говядину, пускай выпустит воду с кровью. А потом. Я нес ее быстро и осторожно, как бомбу с часовым механизмом, час которой скоро настанет. А потом позади музыкально рыгнул автомобильный гудок. Я оглянулся: то был полицейский патруль. Похоже, полиция, при повышенной чувствительности в связи с нынешней срочной службой, тоже размышляла в понятиях тикающей взрывчатки. Я остановился, патрульная машина тоже. Красивый ярко-красный автомобиль, очень хорошо отполированный. Водитель в обязательных темных очках не вышел, но вылез вчерашний вечерний сержант, за ним скелетообразный констебль в темных очках. О боже, подумал я. У обоих кобура тускло поблескивала на солнце. Сержант, как бы отрастив под глазами еще больше слоновьих складок, сказал:

– Так. Урок до сих пор не усвоил, да?

– Что вы хотите сказать? Какой урок? Есть какой-то закон, запрещающий ходить по улицам?

– Да, – подтвердил сержант. – В аморальных целях, как всему свету известно. Однако мы по-прежнему нарушаем и глупые шутки выкидываем, да? Мать твоя очень расстроилась, звонила нам, извинялась. И специально просила проверить, там ли ты, где быть должен, а именно у нее под присмотром.

Значит, Ллев, как и следовало ожидать, ничего ей не рассказывал о своем, по его глупому представлению, образе, хотя фактически это он меня пародировал. Ллев не унимался. Если не принять мер предосторожности, меня снова примут за Лльва.