Мачеха (сборник)

Никак не могла она со своими несчастными суставами приспособиться к глубокой и скользкой домашней ванне. Конечно, если попросить, Ларочка не откажет, даст, но просить на баню язык не поворачивался. Вскинет Ларочка изумленно тонкую бровь: «Кто же ходит в баню, если есть собственная ванна?!»

И правильно, если разобраться, любой здравомыслящий человек расценит такую причуду как нелепую, старческую блажь…

В то ясное, в меру морозное утро Лидия Павловна в самом наилучшем настроении отправилась в поликлинику. Ночью она славно отдохнула, руки почти не болели, и сердце не мешало, а под утро ей приснилось что-то очень хорошее. В квартире уже никого не было, только в кухне, готовя обед, негромко напевала домработница Катя.

Из поликлиники, очень довольная и проголодавшаяся, она зашла в аптеку, потом посидела в скверике, отдохнула немного, полюбовалась на спящего в коляске румяного малыша.

Уже подходя к дому, вспомнила, что сегодня на второе Катя готовила любимые Сережины голубцы в сметане, и настроение у нее стало еще лучше.

Она не очень спешила, потому что была суббота, короткий день, обедали позднее, но все же не сумела рассчитать времени и к обеду опоздала.

А делать этого не полагалось. Семья сидела за столом.

В спешке Лидия Павловна, не переобувшись в коридоре в домашние туфли, ввалилась в столовую в своих разношенных, подшитых ботах.

Торопливо просеменив на свое место за столом, она оживленно и пространно начала рассказывать, как принимала ее сегодня новая врачиха — такая молоденькая, такая милочка, и имя словно специально для нее придумано — Ия Витальевна.

Лариса Львовна налила тарелку супа, твердо поставила ее перед бабушкой, твердо и коротко сказала: «Ешьте!» Бабушка тревожно и вопросительно взглянула на невестку: что это, господи, какие-то они сегодня все надутые, уж не поссорились ли перед обедом? Она очень хотела есть, но еще сильнее хотелось ей поделиться своей радостью: ведь это же просто удача — попасть к такому милому врачу. Продолжая рассказ про милочку доктора, она торопливо и жадно глотала суп, потом выловила аппетитным хрящик и стала звучно обсасывать жирное, хорошо уваренное мясо. Сын, опустив глаза, хмуро доедал суп. Лариса Львовна, страдальчески сжав губы, отодвинула тарелку и положила ложку на стол. Тогда Люсенька, и сердясь и жалея бестолковую бабушку, с жестокой ребячьей прямотой оборвала ее увлекательный рассказ:

— Ну, бабушка! Ну, чего ты кости хватаешь, когда у тебя и зубов совсем нету! Смотри, у тебя жир по подбородку течет!

— Людмила! — угрожающе пророкотал отец.

— Как можно, Люся?! — укоризненно простонала мать.

— Ну, а чего она как маленькая! Смотреть противно… — уже со злыми слезами в голосе закричала Люся.

— Выйди из-за стола! — рявкнул Сергей Николаевич. — Будешь есть в кухне, пока не научишься держать себя за столом!

Лариса Львовна медленно отодвинула стул.

— Извините меня, но я тоже, видимо, не умею держать себя за столом… — и, натянуто улыбаясь, пошла вслед за рыдающей Люсей в кухню.

Отшвырнув салфетку, выскочил из-за стола и Сергей Николаевич. Грохнул дверью, закрылся в спальне.

Лидия Павловна посидела еще немного за опустевшим столом… Есть уже не хотелось, но все же обидно было, что не успели голубцов покушать… Дура старая, сидела бы себе спокойно, а на нее, на старую бестолочь, разговоры напали… Ведь видела, что Сережа сидит такой суровый, видно, на работе что-нибудь не поладилось, и Люсенька была расстроенная, иначе с чего бы она так на бабушку накричала. Она подождала еще немного: может быть, обойдется? Вот выйдет сейчас Сережа — и все помирятся… а голубцы и разогреть недолго…

Поздним вечером лежала она в своей темной комнатке и все казнила себя: вот ведь что, старая, натворила, девчонку из-за стола выгнали и спать уложили, в столовой одну на диване.

Тревожно и напряженно вслушивается она в ночную тишину. Сережа такой нервный, вспыльчивый. Наговорит в горячке чего не надо, а Лара обиду прощать не умеет. Не раз уже бывало, что она после ссоры по неделе с Сережей не разговаривала.

Сережа виду не подает, а в душе, конечно, мучается. Оба, глупые, мучаются. Смотреть на них сердце разрывается, а помочь ничем не можешь… не нужна им теперь твоя помощь…

Но мать напрасно тревожилась. Никакой семейной ссоры не произошло.

— Ты сейчас раздражен, взвинчен, и я тебя понимаю… — говорит Лариса Львовна, сидя перед зеркалом и накладывая на лицо ночной крем. — Но ответь мне на один вопрос: многие ли старухи пользуются такими жизненными условиями, как Лидия Павловна? У нее отдельная комната, хорошее питание, абсолютный покой. Одета, обута. Разумеется, мы не имеем возможности покупать для нее новое, но я отдаю ей вещи, которые еще вполне могла бы носить сама. Я не понимаю, что еще нужно человеку ее возраста? В чем мы можем себя упрекнуть? Люся, разумеется, заслужила наказание, но нужно быть справедливым, Сережа… Ведь порой ты и сам с трудом сдерживаешься, а Люся — ребенок и многого еще не в силах понять… Боже мой, что делает с человеком старость, — горестно вздыхает она. — Ведь еще совсем недавно Лидия Павловна была совершенно другим человеком. Как она была аккуратна, чистоплотна, сколько было в ней деликатности, такта… И самое ужасное, что она совершенно не понимает, как с ней трудно!

А бабушка все не могла уснуть. Откуда она берется, эта проклятая бессонница? Десятки лет она недосыпала, тысячи часов недосыпала, теперь только бы и наверстать! Никто тебе не мешает… никому ты не нужна… спи себе на здоровье, а сна нет, хоть глаза коли… И лезет на память такое, что уже давно пора забыть. О чем нельзя вспоминать, особенно в бессонную ночь.

Как это было, когда Сережа в школе висел на волоске… Такой был всегда умненький, спокойный мальчик, а потом словно подменили ребенка… С хорошими детьми раздружился… учителей перестал уважать… Дерзкий стал, заносчивый, скрытный… Как она мучилась, пытаясь дознаться: что ему нужно, чего ему не хватает?

Ее вызывали в школу. Сначала классный руководитель, потом завуч, потом сам директор. Ей разъясняли, внушали, требовали, чтобы она повлияла на сына. Вместе с Сережей ее «выводили на педсовет».

Это была Голгофа. От Сережи требовали немногого: чтобы он попросил прощения и дал слово… А он стоял перед ними и молчал.

А было еще и такое. Встретился ей человек… Очень хороший человек… умный и добрый… И красивый… И по годам ровня. Ей даже перед людьми было неловко — так она тогда расцвела вдруг и похорошела. Он мог заменить Сереже отца, но Сережа с первой встречи люто его возненавидел.

Как-то она вернулась домой поздним вечером, помолодевшая, оживленная, и Сережа понял: сейчас все решится сейчас она ему скажет. Он забился в угол постели и ощетинившийся, несчастный, стискивая зубы, чтобы не разреветься навзрыд, твердил хриплым от слез голосом: «Мне теперь все равно… делай, что хочешь… а я уйду!» Она прекрасно знала, что никуда он не уйдет и не сделает ничего страшного, но она знала и другое: никакого счастья у нее не получится. И как раз в это время у него начали налаживаться дела в школе… Какая уж там любовь, если ребенок опять мог выйти из колеи…

Уже в смутной полудремоте припомнилось совсем недавнее. Ранняя весна… Сережу вызвали в трест, он опять придумал что-то очень интересное и ценное для завода. Она сидит на кухне, чтобы не прокараулить его, ей не терпится узнать: как все это там было, в этом самом тресте?

Как его принимали, хвалили, наверное, благодарность выносили…

Он приходит возбужденный, сдержанно сияющий. В руке у него два букетика ранних подснежников. Маленький он так любил живые цветы, и она всегда приносила ему весной букетик самых первых, ранних под снежников. Лучась благодарной улыбкой, мать смотрит на букетик — сейчас она нальет в голубую вазочку воды и поставит милый Сережин подарок на тумбочку у самой постели.