Мадемуазель де Мопен

Я вообще куда менее любезен с женщинами, на которых имею виды, чем с теми, которые мне безразличны, а все потому, что страстно жду счастливого случая и терзаюсь сомнениями в успехе моего замысла; от этого я погружаюсь в угрюмую задумчивость, заглушающую во мне чуть не все мысли и последние остатки остроумия. Когда я вижу, как один за другим пролетают часы, которые я намеревался употребить совсем по-другому, меня охватывает невольный гнев, и я, вопреки своим намерениям, говорю сухо и язвительно, а подчас и грубо, отдаляя тем самым от себя желанную цель на много лье. Ничего этого я не испытываю с Розеттой; никогда, даже в минуты, когда она оказывала мне самый суровый отпор, мне не казалось, что она хочет ускользнуть от моей любви. Я предоставил ей спокойно пускать в ход все ее маленькие хитрости и набрался терпения, чтобы переждать все довольно длительные отсрочки, которыми ей вздумалось испытывать мой пыл: в строгости ее словно пряталась улыбка, которая утешала вас как могла, и в самой ее гирканской жестокости сквозило истинное дружелюбие, не позволявшее вам всерьез испугаться. Порядочные женщины — даже наименее порядочные из них — вечно напускают на себя недовольный, презрительный вид, которого я совершенно не выношу. Они смотрят на вас так, словно с минуты на минуту позвонят и велят лакеям вышвырнуть вас за дверь, а мне, право же, кажется, что человек, взявший на себя труд поухаживать за женщиной (что само по себе не столь приятно, как принято думать), ничем не заслужил, чтобы на него так смотрели. Милая Розетта никогда не смотрит таким взглядом, и уверяю тебя, что это ей только на пользу; она — единственная женщина, с которой я остаюсь самим собой, и скажу тебе не без самодовольства, что никогда еще я не был так мил. Мой ум проявляет себя без помех, а она пылкими и находчивыми репликами побуждает меня отвечать с таким остроумием, какого я за собой не подозревал, да, пожалуй, каким и не обладаю на самом деле. Правда, разговор наш не отличается задушевностью — с ней это невозможно, — и все же в нем не обходится без поэзии, вопреки предупреждениям де С***; но Розетта так полна жизни, силы, движения и, похоже, чувствует себя так уютно в своем мирке, что не хочется увлекать ее оттуда в заоблачные выси. Она так обаятельно играет фею из плоти и крови и так забавляет этой игрой себя и других, что никакие мечты не принесут вам ничего лучшего.

Чудеса: я знаком с ней уже почти два месяца, и за это время скучал только вдали от нее. Согласись, что рядом с заурядной женщиной не испытываешь ничего подобного, ибо, как правило, женщины производят на меня прямо противоположное действие: чем дальше от них, тем больше они мне нравятся.

Характер у Розетты — лучше не бывает, для мужчин, разумеется, поскольку с женщинами она сущая чертовка; она веселая, бойкая, жизнерадостная, всегда на все готова, неподражаемая собеседница, ни с того ни с сего наговорит вам каких-нибудь прелестных и неожиданных пустяков; это не столько любовница, сколько восхитительный товарищ, очаровательная подружка, с которой делишь ложе; и будь у меня побольше лет за плечами и поменьше романтических идей в голове, все прочее мне было бы совершенно безразлично, и, пожалуй, я почитал бы себя даже счастливейшим из смертных. Но… но… — вот частица, не предвещающая ничего хорошего, и это чертово коротенькое ограничительное словцо, во всех человеческих языках употребляется, к сожалению, чаще всего, а я, глупец, простофиля, дуралей, ничем не умею довольствоваться и вечно рыщу в поисках прошлогоднего снега; я мог бы быть совершенно счастлив, между тем счастлив лишь наполовину; в нашем мире и это немало, а мне все чего-то не хватает.

С обычной точки зрения, у меня такая любовница, которую многие, завидуя мне, хотели бы заполучить и какою бы никто не пренебрег. Итак, желание мое как будто исполнилось, и я больше не имею права задирать судьбу. И все-таки я не чувствую, что у меня есть любовница, — умом понимаю, но не чувствую, и если меня застанут врасплох вопросом, есть ли у меня любовница, я, наверное, отвечу, что нет. А ведь обладать женщиной, красивой, юной, умной — во все времена и во всех краях это называлось иметь любовницу, и полагаю, что по-другому просто не бывает. Это не мешает мне питать самые непостижимые сомнения на сей счет, да такие сильные, что если несколько человек сговорятся убедить меня, что я вовсе не пользуюсь особыми милостями Розетты, я вопреки самой осязаемой очевидности в конце концов им поверю.

Не выводи из моих слов, что я ее не люблю или что она мне чем-то не нравится; напротив, я очень ее люблю и ясно вижу то, что увидит каждый: это милое и пикантное создание. Просто я не чувствую, что она мне принадлежит, вот и все. А все-таки ни одна женщина не дарила мне столько радости, и настоящее сладострастие я постиг только в ее объятиях. От каждого ее поцелуя, от самой невинной ласки меня с головы до ног бросает в дрожь, и кровь так и приливает к сердцу. Как прикажешь все это совместить? Но так оно и есть, уверяю тебя. Впрочем, человеческое сердце полным-полно подобных нелепостей, и тому, кто вздумал бы примирить все сокрытые в нем противоречия, пришлось бы изрядно потрудиться.

Почему это так? Право, не знаю.

Я вижусь с ней весь день и даже всю ночь, если хочу. Я осыпаю ее всеми ласками, какие мне заблагорассудятся; она отдается мне то одетая, то обнаженная, то в городе, то на лоне природы. Уступчивость ее неисчерпаема, она превосходно потакает всем моим прихотям, даже самым странным: как-то вечером мне взбрело в голову овладеть ею посреди гостиной, при зажженной люстре и свечах, и чтобы в камине пылал огонь, а стулья были составлены в круг, как на больших приемах, и чтобы она была в бальном туалете, с букетом и веером, а на пальцах и на шее красовались все ее бриллианты, в прическе — перья, и весь наряд был бы как можно великолепнее, а сам я пожелал нарядиться медведем; она и на это согласилась. Когда все было готово, слуги весьма удивились, получив приказ запереть двери и никого не впускать; они явно не знали, что подумать, и удалились с таким обескураженным видом, что мы хохотали до упаду. Наверняка они решили, что их госпожа окончательно повредилась в уме, но нам не было никакого дела до того, что они думают и чего не думают.

Это был самый причудливый вечер в моей жизни. Вообрази, на что я был похож — в лапе шляпа с перьями, все когти унизаны перстнями, на боку маленькая шпага с серебряной гардой и небесно-голубой лентой на эфесе! Я приблизился к прекрасной даме и, отвесив ей самый грациозный поклон, уселся рядом, а потом стал ее атаковать всеми известными способами. Замысловатые мадригалы, преувеличенные комплименты, с которыми я к ней обращался, и весь подобающий случаю словарь, вылетая из медвежьей пасти, производили необыкновенное впечатление: дело в том, что я нацепил великолепную медвежью маску из раскрашенного картона, но вскоре мне пришлось забросить ее под стол — уж больно хороша была в тот вечер моя богиня, и очень уж мне захотелось поцеловать ей руку, да и не только руку. Спустя недолгое время за мордой последовала и шкура: ведь я не привык быть медведем и задыхался в его наряде гораздо больше, чем требовалось. Теперь все козыри, как ты сам понимаешь, оказались у бального туалета; перья падали вокруг моей красавицы, подобно снежным хлопьям; вскоре из рукавов показались плечи, из корсета — грудь, из чулок и туфелек — ножки; порванные ожерелья рассыпались по полу, и полагаю, что никогда еще столь модное платье не комкали и не рвали столь безжалостно; а оно было из серебряного газа на белой атласной подкладке. При этом Розетта повела себя с героизмом, недосягаемым для обыкновенных женщин, и еще более выросла в моих глазах. Равнодушной свидетельницей взирала она на гибель своего туалета и ни на миг не выказала сожаления о платье и кружевах; напротив, она веселилась, как безумная, и сама помогала мне рвать и раздирать то, что не хотело развязываться или расстегиваться так быстро, как мне или ей того хотелось. Не кажется ли тебе, что такое величие достойно войти в историю наряду с доблестнейшими деяниями героев древности? Самое непреложное доказательство любви, какое только может женщина дать своему возлюбленному, это не говорить ему: «Осторожно, не помните мой туалет, не посадите пятна», особенно если платье с иголочки. Чтобы обезопасить себя от мужа, ему чаще, чем принято думать, напоминают о новизне платья. Должно быть, Розетта меня обожает или по части философии превосходит самого Эпиктета.

Как бы то ни было, я, надеюсь, с лихвой возместил Розетте стоимость платья тою монетой, которая хоть и не в ходу у торговцев, но от этого стоит и ценится ничуть не меньше. Такой героизм заслужил соответствующего вознаграждения. Впрочем, она, женщина великодушная, сполна вернула мне полученное. Я испытал безумное, почти судорожное наслаждение и не думал даже, что способен такое почувствовать. Эти звучные поцелуи пополам со звонким смехом, эти трепетные, полные нетерпения ласки — все это пряное, дразнящее сладострастие, это наслаждение, вкусить которое в полной мере мне помешали наряд и обстановка, но зато оно оказалось в сто раз острее, чем если бы не было никаких помех, — все это оказало на меня столь раздражающее действие, что у меня начались спазмы, от которых я не без труда оправился. Ты не можешь себе вообразить, с каким нежным и гордым видом глядела на меня Розетта, приводя меня в чувство, и с каким счастливым и тревожным выражением она вокруг меня хлопотала; лицо ее еще сияло радостью от сознания того, что это она привела меня в такое изнеможение, а в глазах, омытых слезами нежности, светился страх, вызванный моим недомоганием, и забота о моем здоровье. В этот миг она казалась мне прекрасной, как никогда. В ее глазах было столько чистоты, столько материнского чувства, что более чем анакреонтическая сцена, только что разыгравшаяся, напрочь изгладилась из моей памяти, и я опустился перед красавицей на колени, прося дозволения поцеловать у ней руку; она дала мне это дозволение с удивительной важностью и достоинством.

Решительно, эта женщина вовсе не так развращена, как утверждал де С*** и как подчас казалось мне самому; порча поразила ее ум, а не сердце.

Сцена, которую я тебе описал, — одна из многих, не более; по-моему, после этого я вправе без излишнего самодовольства считать себя любовником этой женщины. Так вот, этого-то я и не могу! Не успел я вернуться домой, как мною вновь овладела эта мысль и принялась точить меня, как всегда. Я прекрасно помнил все, что делал сам и что делала она. В моей памяти необыкновенно четко запечатлелись все жесты, позы, все мельчайшие подробности; я не забыл ничего, вплоть до легких модуляций голоса, вплоть до самых неуловимых оттенков сладострастия, но у меня не было ощущения, что все это произошло именно со мной и больше ни с кем. Я не был убежден, что это — не иллюзия, не фантастическое видение, не греза, что я не вычитал все это в какой-нибудь книжке или даже не сочинил сам, как сочиняю нередко всякие истории. Я боялся, что моя доверчивость меня подвела, что я пал жертвой мистификации; и несмотря на такое доказательство, как усталость, и на непреложное убеждение, что я провел ночь вне дома, я готов был безропотно поверить, что в обычное время улегся в собственную постель и проспал до утра.

Я безмерно страдаю, ибо не могу найти в душе подтверждения тому, что подтверждается физически. Обычно бывает наоборот: факт подтверждает идею, а я хотел бы с помощью идеи подтвердить факт, да не могу; это странно, но это именно так. В известной мере от меня зависит, иметь ли мне любовницу; но даже заполучив ее, я не могу уверить себя в том, что она у меня есть. Во мне нет необходимой веры даже в столь очевидную вещь, и мне так же невозможно уверовать в столь простой факт, как другому — в пресвятую троицу. Вера не дается по желанию, это дар свыше, особая небесная благодать.

Никто и никогда не желал так, как я, жить жизнью других людей, переменить свою природу — и никто не преуспел в этом меньше меня. Как бы я ни старался, прочие люди остаются для меня призраками, я не чувствую, что они существуют, хотя преисполнен желания понять их и участвовать в их жизни. Это или мое свойство или недостаток истинной симпатии к чему бы то ни было. Вопрос о том, существует или не существует на самом деле некий человек или предмет, интересует меня не до такой степени, чтобы задевать меня чувствительным и явным образом. Вид женщины или мужчины, предстающий мне наяву, оставляет на моей душе следы не более глубокие, чем фантастическое сновидение: вокруг меня с глухим гулом колеблется бледный мир теней и мнимых или истинных подобий, и я чувствую себя среди них совершенно, предельно одиноким, потому что никто из них не сулит мне ни добра, ни зла, и мне кажется, что все они вылеплены из совсем другого теста, чем я. Когда я с ними заговариваю и слышу в ответ нечто, не лишенное здравого смысла, я удивляюсь так же, как если бы моя собака или кошка вдруг обрела дар речи и вмешалась в беседу; звук их голоса всегда поражает меня, и я охотно поверю, что они — лишь мимолетные видения, отражающиеся во мне, как в зеркале. Не знаю, выше я их или ниже, но уж во всяком случае мы с ними разной породы. В иные минуты я признаю над собой только Бога, а в иные насилу чувствую себя равным мокрице под камнем или моллюску на песчаной отмели; но какое бы место я себе ни отводил, вверху или внизу, мне все равно никогда не удавалось убедить себя, что другие люди в самом деле такие же, как я. Когда ко мне обращаются «сударь» или говорят обо мне «этот человек», мне это всегда представляется весьма странным. Даже собственное имя кажется мне каким-то произвольным, а не настоящим моим именем; но если его произносят, пускай как угодно тихо, среди любого шума, я тут же резко оборачиваюсь с лихорадочной, судорожной поспешностью, которая всегда оставалась загадкой для меня самого. Быть может, в человеке, который знает меня по имени и выделяет из толпы, я боюсь найти соперника или врага?

Когда я жил с какой-нибудь женщиной, я особенно чувствовал, как неодолимо отторгает моя природа всякую связь, любое слияние. Я — как капля масла в стакане воды. Размешивайте и взбалтывайте содержимое сколько вам будет угодно — все равно масло не смешается с водой: оно распадется на тысячи крошечных шариков, которые, стоит воде успокоиться, сразу же соединятся и всплывут на поверхность; вся моя история — это история капли масла в стакане воды. Даже сладострастие, эта алмазная цепь, связующая все живые существа, этот огнь пожирающий, что плавит железные и гранитные сердца, исторгая из них слезы, подобно тому, как настоящий огонь плавит настоящее железо и гранит, — даже эта могучая сила никогда не могла ни укротить меня, ни смягчить. А между тем у меня очень изощренная чувствительность, но душа моя враждует со своей сестрой, плотью, и эта несчастная чета, как любая другая чета в ее положении — законная или незаконная — живет в непрестанной борьбе. Женские руки, которые, как считается, лучше всего привязывают человека к земле, оказались для меня слишком слабыми путами: когда возлюбленная прижимала меня к груди, я был от нее за тридевять земель. Я задыхался в ее объятиях, вот и все.