Мадонна миндаля

Он швырнул кисти на палитру, что было ему совершенно несвойственно, потому что они могли к ней присохнуть, и пошел прочь. Лицо Богородицы на фреске так и осталось незаконченным, это по-прежнему был пустой овал, но сегодня у него больше не было сил, он и так чуть не падал от усталости. Когда он проходил мимо Симонетты, она, не сознавая, что делает, протянула к нему руки. Но он от нее отвернулся, и она услышала, как он пробормотал: «Noli me tangere».

Так во второй раз в жизни Бернардино бежал от женщины, которую любил. Он взлетел по лестнице к себе на колокольню, в свое одинокое убежище, ни разу не оглянувшись, и это было даже хорошо, иначе он непременно заметил бы то, что смутило бы его душу, а может, и сломило бы его, то, чего он так отчаянно избегал: искреннее сострадание, с которым смотрели ему вслед голубые, как его родное озеро, глаза Симонетты.

А Симонетта лишь значительно позже, уже вечером, поняла, наконец, что он сказал в ту несчастливую минуту, когда она невольно потянулась к нему. Noli me tangere. Ну конечно! Она взяла фамильную Библию, которая всегда лежала у нее на ночном столике, и стала листать пожелтелые страницы, пока не нашла то, что искала. «Dicit ei Iesus: Noli me tangere, nondum enim ascendi ad Patrem meum: vade autem ad fratres meos, et dic eis: Ascendo ad Patrem meum et Patrem vestrum, Deum meum et Deum vestram». Вот оно, предостережение воскресшего Христа Магдалине, той женщине, которую Он когда-то любил и которая любила Его, ибо по Его выбору именно она первой стала свидетельницей Его воскрешения: «Иисус говорит ей: „Не прикасайся ко мне, ибо я еще не взошел к Отцу моему, а иди к братьям моим и скажи им: восхожу я к Отцу моему и Отцу вашему, и к Богу моему и Богу вашему“». [26]

26

Иоанн: 20,17. Согласно Евангелию, Мария Магдалина была свидетельницей погребения Иисуса Христа, но ангел известил ее о Его воскресении. Когда Магдалина увидела воскресшего учителя, она не узнала Его, приняв за садовника, но потом бросилась к Нему, и ее остановили слова: «Не прикасайся ко мне!» (Иоанн, 20, 14–18).

Не прикасайся ко мне.

ГЛАВА 15 ЦЕРКОВЬ САН-ПЬЕТРО-ИН-ЧЕЛЬ-Д'ОРО

Амария подняла глаза на своего святого покровителя. Перед ним она не испытывала ни страха, ни того душевного трепета, который всегда возникал у нее, когда она видела изображения других святых: пронзенного стрелами святого Себастьяна или святого Варфоломея с содранной заживо кожей. Нет, святой Амвросий действительно был ее святым — ее хранителем, ее отцом, ее хозяином и другом. В пламени свечи глаза святого Амвросия казались особенно темными, похожими на бычьи, но очень добрыми. Он вообще очень ей нравился, как нравилась и вся эта фреска в церкви Сан-Пьетро-ин-Чель-д'Оро.

В церкви Святого Петра под Золотым Небом.

Это название было таким красивым, что Амария готова была без конца повторять его про себя, точно стихи. Она представляла себе, как святой Петр, позванивая ключами от рая, живет себе на Золотых Небесах, там же, наверное, живет и ее святой Амвросий. Здесь, в этой церкви, в каменной раке с вырезанными на крышке сюжетами из его жизнеописания покоятся мощи святого Августина. Одно из резных изображений посвящено тому, как этот ларец с мощами доставляет сюда из Карфагена Луитпранд, король лангобардов. [27] Амария осторожно провела пальцем по крошечным резным фигуркам людей, несших священный покров. Их обязанность казалась ей такой же далекой, как и сам святой Августин с пылающим сердцем, пронзенным стрелой. Он, в общем-то, был Амарии почти безразличен. В отличие от святого Амвросия он не был членом ее семьи, не носил того же имени, что и она. Кости этого Августина, бродившего некогда по засушливым пустынным землям Карфагена, как и его исчезнувшая плоть, кровь и внутренние органы, были для нее куда менее реальны, чем эта икона с плоским ликом святого Амвросия. Она очень мало знала о происхождении своего покровителя, но ей было известно, что во времена Римской империи святой Амвросий считался одним из величайших учителей и проповедников христианства и распространял слово Божие среди язычников. Амарии, впрочем, вполне достаточно было знать, что некогда и он тоже был самым обыкновенным человеком, как все. Ему она могла, например, улыбнуться, и это с ее стороны не было проявлением даже самого малого неуважения, как раз наоборот. Так что она улыбалась своему святому до тех пор, пока щеки у нее не онемели, ибо сердце ее было полно благодарности за то, что год выдался таким счастливым. И в этот день, седьмой день декабря, она зажгла свечу у ног святого Амвросия и прошептала: «Счастливых тебе именин, святой Амвросий! Спасибо тебе за Сельваджо!»

27

Лангобарды — германское племя, в 568 году вторгшееся в Италию и образовавшее раннефеодальное королевство. От слова «лангобарды» получила свое название Ломбардия.

Амария вышла на площадь и прикрыла голову капюшоном плаща. Волосы она сегодня заплела и уложила по-новому. Исчезли ее вечно спутанные, болтающиеся по спине пряди, из которых приходилось потом выбирать мох и листья, попавшие туда во время ее бурных вылазок в леса и поля. Она сама попросила Сельваджо сделать ей деревянный гребень и теперь каждый вечер старательно расчесывала свою буйную гриву, пока волосы не начинали блестеть, точно полированное эбеновое дерево. В день именин Амария заплела и уложила свои роскошные кудри по миланской моде: через лоб повязала красную ленту, а в тяжелые черные жгуты волос, собранные низко на затылке, над самой шейной впадинкой, воткнула маленькие бутоны роз. Она и платье надела лучшее — цвета старинной терракоты, а в губы, и без того ярко-алые, вместо помады втерла мазь с добавлением красной глины. Ей хотелось выглядеть наилучшим образом, когда она пойдет в церковь поклониться своему святому покровителю. Но пока она молилась там, некий голос в ее душе тихонько нашептывал — так же тихо, как это делала она сама во время исповеди, — что все это она сделала не для святого Амвросия, а для Сельваджо. Ведь это он однажды воткнул ей в волосы зимнюю розу и сказал, что она ей очень к лицу. Это он так искренне восхищался ее терракотовым платьем, когда она надела его на праздник святого Михаила, и утверждал, что для него естественные краски земли самые лучшие на свете. Это он посоветовал ей приподнять волосы повыше, сказав, что ей больше всего идет, когда она открывает свое прелестное лицо, тем более что тогда он может сколько угодно им любоваться. Вспомнив об этом, Амария, несмотря на пронизывающий холод, почувствовала, как щеки ее вспыхнули жарким румянцем.

Она бежала домой и на бегу забавлялась тем, как клубы пара, вырываясь у нее изо рта, точно пламя из пасти дракона, вьются в ледяном воздухе, встречаясь с редкими снежинками, падавшими с небес. Солнце уже садилось, и надо было бы поспешить, но Амария все же решила, что сперва на минутку заглянет к своему любимому источнику — тем более что ведерко для воды она предусмотрительно захватила с собой — и тут же помчится к своей Нонне и… к нему.

Подморозило, так что Амарии пришлось даже разбить ледяную корку у краев источника. Она наполнила ведро, выпрямилась и собралась уже уходить, но вдруг увидела искаженное отражение собственного лица в чьем-то сверкающем нагрудном доспехе. Шов от пайки, казалось, разрубал ее лицо пополам. Она в страхе подняла глаза и увидела тяжелую нижнюю челюсть какого-то воина, явно швейцарца.

Да, она хорошо знала, как выглядят эти воины, — весь город это знал. Сверкающие доспехи, странный исковерканный язык, больше похожий на кашель, и наглость, вызванная уверенностью в том, что они, швейцарцы, лучшие в мире наемники. Красотой эти мужчины отнюдь не отличались: они были молоды, но, покрытые боевыми шрамами, казались стариками, настолько их лица и тела истрепались в бесконечных сражениях. Кроме того, швейцарцы причиняли немало беспокойства жителям Павии, не раз в местный совет поступали жалобы, что швейцарские наемники насилуют местных женщин и дерутся с мужчинами. Эти воины тосковали без дела, как и все те, кто был натаскан на войну, но, увы, вынужден был довольствоваться миром, к которому привели усилия политиков. Швейцарцам просто необходимо было хоть с кем-нибудь сразиться или хотя бы подраться. Они ненавидели эту мирную жизнь, в которой были обречены на бездействие, и повсюду искали ссор, пока не получали очередной раз предписание отправиться на передовую. В последнее время они изображали из себя спасителей Павии, выставляя свое участие в последней битве как героическое деяние, решившее исход всей войны, и продолжали торчать в городе, умирая от скуки и не зная покоя. Амария уже имела с ними неприятные встречи. Она, правда, не понимала, что они ей говорят, но догадаться могла. Тем более они всегда изображали одно и то же, с помощью жестов и мимики, стараясь выразить свое грубоватое восхищение ее женственными формами. Но раньше к источнику она всегда ходила с Сильваной, которую, впрочем, сама же и заменила на Сельваджо, а сегодня Сельваджо с нею не было. Почему же она не взяла его с собой? Да просто потому, что ей хотелось побыть одной и от всей души поблагодарить своего святого за то, что он подарил ей Сельваджо. Естественно, совсем не нужно было, чтобы тот это услышал. Поэтому-то сегодня она и ушла в город одна. И как назло, заглянув к pozzo dei marito, наткнулась сразу на троих швейцарцев.

Амария огляделась — на улице и на вымощенной булыжником площади виднелось всего несколько прохожих, поскольку к вечеру опять начало подмораживать, да и солнце уже почти совсем село. Солдаты окружили молодую женщину, что-то лопоча, посмеиваясь и подталкивая ее. Потом они выбили у нее из рук ведро, и выплеснувшаяся вода промочила ей ноги, которые сразу заледенели. А потом… Амария и понять ничего не успела, как ее вдруг бросили на землю, и она увидела, как снежные хлопья, касаясь пролитой воды, исчезают, словно по волшебству. Краешком глаза она успела заметить, что и те немногочисленные прохожие, которых она видела до того, тоже волшебным образом куда-то исчезли. Да впрочем, они никогда и не решились бы пойти против швейцарцев, даже понимая, что те собираются отнять у девушки честь. Подумаешь, какая-то деревенская оборванка! Вот уж явно не стоит беспокойства! Амария чувствовала, как чьи-то руки с силой надавливают ей на затылок, прижимая к земле, стоит ей шевельнуться или попытаться позвать на помощь. Она все же пробовала кричать, но помощь не приходила. Девушку с силой ткнули лицом в промерзшую булыжную мостовую, и она почувствовала во рту вкус крови. А потом услышала шелест шпаги, извлекаемой из ножен. Неужели ей отсекут голову? Нет, все будет гораздо хуже! Шпага со звоном упала на землю в нескольких дюймах от ее лица, и Амария не то что услышала, а скорее почувствовала, что один из солдат расстегивает ремень на штанах. Двое других по-прежнему крепко держали ее за руки, прижимая к земле. Она была совершенно беспомощна, но не сводила глаз с упавшего на землю серебристого клинка. Шпага ее насильника лежала совсем рядом, и ее мгновенно успело присыпать легким снежком. Солдаты все еще возились с ее юбками. А потом Амария решила, что, наверное, сходит с ума от ужаса, потому что чей-то грубый кожаный башмак, с силой поддев шпагу, высоко подбросил ее в воздух, и в то же мгновение руки насильников перестали прижимать ее к земле. Девушка почувствовала, что свободна, и подняла голову. То же самое сделали трое наемников, изумленно следивших за клинком, который со свистом пролетел высоко в воздухе — Амарии показалось, что выше даже колокольни Сан-Пьетро! — и упал из заснеженного неба точнехонько в руку Сельваджо. Да, это был он, Сельваджо собственной персоной. И выглядел он каким-то необычайно высоким, гордым, непокорным. С горящими огнем глазами он более всего походил на ангела мщения, а не на ее кроткого и милого «дикаря». Амария видела, как он одним ударом перерубил горло тому, кто собирался ее изнасиловать, кровь так и хлынула ручьем, заливая булыжную мостовую. Сделав в следующее мгновение резкий выпад, Сельваджо вонзил шпагу в живот второму швейцарцу, весьма умело отыскав щель в доспехах между нагрудной пластиной и перевязью. Затем обратным выпадом из-под руки он нанес удар третьему из нападавших, даже не взглянув на него. Все это произошло буквально в считаные секунды и в полной тишине. Амария в ужасе увидела, что все трое мерзавцев уже лежат мертвыми, а выпавшие из ее кос бутоны красных зимних роз рассыпались по снегу вокруг, точно украшая собой свежую могилу. И все это время с небес сыпался снег, уравнивая белое и красное, холодное и горячее, живую кровь и смерть. Амария просто глаз не могла отвести от этого страшного зрелища, потом все же перевела взгляд на Сельваджо, который, словно опомнившись, сперва посмотрел на нее, затем на клинок, который опять безжизненно повис в его руке, словно ему никогда прежде и не доводилось держать в руках подобное оружие.

Амария не сразу обрела голос, несколько минут она чувствовала себя столь же немой, каким был когда-то и Сельваджо. Но первые слова, сорвавшиеся наконец с ее губ, были отнюдь не словами благодарности.

— Значит, раньше ты был солдатом! — воскликнула она.

Сельваджо по-прежнему, как зачарованный, смотрел на шпагу.

— Я ничего не могу сказать на этот счет, — чуть запинаясь, промолвил он. — Я не помню своего прошлого. Но сегодня я действительно чувствовал себя солдатом. — И он посмотрел ей прямо в глаза, и взгляд у него был точно такой, как в тот день, когда она подсматривала, как он моется во дворе.

Амария так и не узнала, что именно — смерть троих насильников или этот взгляд ее спасителя — послужило причиной, но она вдруг потеряла сознание, даже не почувствовав того, что Сельваджо успел ее подхватить, прежде чем она упала на землю.

Сельваджо закинул голову к небесам и, держа на руках девушку, такую красивую в своем именинном наряде, открыл рот, позволяя снежным хлопьям свободно влетать туда, чтобы хоть немного охладить его разгоряченное нутро. А потом пошел домой и весь обратный путь нес Амарию на руках, чувствуя себя совершенно счастливым.

ГЛАВА 16 ДЫХАНИЕ АНГЕЛОВ

— Они чудесны!

Отец Ансельмо был искренне восхищен фресками Луини. Задрав голову к куполу церкви, он поворачивался туда и сюда, громко выражая свой восторг. В небольшом трансепте Бернардино изобразил венчание Девы Марии и святого Иосифа, Богородица была в том самом голубом одеянии, сверкавшем, как воды чистого озера Маджоре, а Иосиф бережно надевал обручальное кольцо Ей на правую руку, странным образом похожую на руку Симонетты ди Саронно. Лицо Марии, обращенное к жениху, было изображено в профиль, и Ансельмо невольно подумал, что Симонетте, должно быть, нелегко было позировать для этой фрески, стоя на том самом месте, где она венчалась со своим покойным супругом. Неким сверхъестественным образом, как показалось священнику, и святой Иосиф, бывший всего лишь скромным плотником, весьма похож на благородного синьора Лоренцо. На противоположной стене Бернардино создал еще один шедевр «Отрок Иисус среди учителей в храме». Здесь, со свойственной ему самоуверенностью и даже наглостью, в виде подростка Христа Луини изобразил самого себя. Спаситель, широко раскинув руки, что-то живо обсуждал с собравшимися вокруг Него раввинами, и лицо Его казалось таким же оживленным и разгоряченным спорами, какое Ансельмо не раз доводилось видеть и у самого художника. Сходство оказалось столь велико и правдоподобно, что священнику было даже как-то неловко стоять под этой фреской рядом с Его двойником. На той же фреске была и Симонетта — на сей раз в образе уже немолодой Богородицы. Благодаря умелой игре с перспективой, Богородица-Симонетта казалась более крупной, чем Христос, одета Она была в тот же чудесный голубой плащ и одну руку протягивала к сыну, а вторую прижимала к сердцу. Ансельмо вдруг ощутил странное беспокойство. Луини никогда не рассказывал ему о своей семье, но проницательный священник вдруг понял, как много Симонетта, должно быть, значит для этого художника, понял, что это не просто вспышка страсти, которую легко удовлетворить или просто погасить, но истинная, глубокая любовь, благодаря которой Бернардино воспринимает эту молодую женщину не только как свою возлюбленную, но и как свою жену, а также как свою мать. На его фреске Богородица была лишена каких-либо украшений или особых, издавна почитаемых символов. Она не сжимала в руке позолоченной лилии или пышно цветущей розы и не была украшена цветами миндаля, которые символизируют Ее чистоту, а для самой Симонетты могли бы иметь и некий дополнительный смысл. Луини наверняка знал обо всех этих религиозных тропах, обо всех этих вечных символах, но все же отказался от них в пользу живой красоты смертной женщины. Всемирное поклонение здесь как бы взаимодействовало, переплеталось с чисто человеческими, семейными отношениями Марии с мужем и сыном. Ансельмо вдруг вспомнил того святого, в честь которого был назван Бернардино, — Бернара Клервоского, [28] который более всего почитал именно Богородицу и с пламенной страстью Ей поклонялся.

28

Бернар Клервоский (1090–1153) — французский теолог-мистик, аббат монастыря в Клерво, оказавший значительное влияние на церковно-политическую жизнь Западной Европы. Был вдохновителем Второго крестового похода.