Мадонна в меховом манто

И еще одна, которую вы видели. Свояченица с мужем. У них тоже двое детей. Да еще два деверя, братья жены. Живем все вместе. Сами знаете, в Анкаре с жильем туго. Вот мы и не можем разъехаться.

Раздался звонок, послышался шум, громкие голоса. Очевидно, пришел кто-то из домочадцев. Немного погодя отворилась дверь, и в комнату вошла полная женщина лет сорока, с челкой на лбу. Склонившись над Раифом-эфенди, она шепнула ему что-то на ухо. Он, ничего ей не ответив, показал рукой на меня:

– Это мой сослуживец… и Помолчав, он добавил, обращаясь к жене:

– Возьми в кармане пиджака!

– Господи!
– воскликнула она, считая, очевидно, излишним продолжать переговоры шепотом.
– Да я же не за деньгами пришла. Кто сходит в магазин? Ты ведь не встанешь!..

– Пошли Нуртен! Магазин же близко, в трех шагах.

– Поздно уже, ночь, холод собачий. Я просто боюсь посылать ее на улицу. Да и послушается ли она меня?

Раиф-эфенди немного поразмыслил, затем кивнул головой с таким видом, будто нашел наконец единственно возможное решение:

– Ничего, ничего, сходит, - сказал он, не глядя на жену.

– Вот так-то мы и живем!
– обратился он ко мне, когда мы остались наедине.
– Хлеба купить - и то проблема. Стоит мне заболеть - в магазин послать некого.

– А братья жены - они маленькие, что ли?
– набравшись храбрости, спросил я его в упор.

Он молча посмотрел на меня. Казалось, он даже не слышал моего вопроса, но через несколько минут все же ответил:

– Нет, конечно, не маленькие! Оба работают. Как и мь!
– чиновники. Свояк устроил их в министерство экономики. С трудом, конечно. Ведь оба без образования даже, за среднюю школу аттестата нет!..

И тут же поспешил сменить тему разговора:

– Вы что-нибудь принесли мне для перевода?

– Да… К завтрашнему дню велено сделать. Утром посыльный зайдет…

Он молча взял бумаги и отложил их в сторону.

– Мне хотелось узнать, как вы себя чувствуете.

– Спасибо. Что-то я расхворался. Никак не могу встать на ноги!

Он испытующе взглянул на меня, как бы стараясь понять, в самом ли деле я беспокоюсь о его здоровье или спрашиваю только так, приличия ради. Мне очень хотелось, чтобы он поверил в мое доброе к нему отношение. Но тут в его оживившихся глазах снова появилась пустая, ничего не выражающая улыбка.

Я поднялся с грустным вздохом.

Неожиданно, выпрямившись, он пожал мне руку.

– Большое спасибо, сынок, за внимание, - произнес он потеплевшим голосом. И мне стало ясно, что он угадал мои мысли.

***

После этого дня мы с Раифом-эфенди несколько сблизились. Не сказал бы, что он резко изменил свое отношение ко мне. Тем более не посмел бы я утверждать, что он стал со мной вполне искренним, открыл мне свою душу. Он остался таким же, как и был, - замкнутым и молчаливым. Иногда я провожал его после работы, случалось, что и заходил к нему в дом, иногда он угощал меня чашечкой кофе в красной гостиной. В большинстве случаев мы молчали либо говорили о всяких пустяках: о погоде, о дороговизне жизни в Анкаре, об ужасных тротуарах в квартале Исметпаша. Редко-редко мы касались его домашних дел. Лишь изредка у него срывалось с уст что-нибудь вроде: «Дочь опять получила плохую отметку по математике!» Но тут же он менял тему разговора. Я старался не задавать лишних вопросов. Определенное мнение о его домочадцах - прямо скажу, не очень благоприятное - у меня сложилось еще после первого посещения их дома.

Уходя от Раифа-эфенди, я увидел в гостиной за большим столом двух здоровенных парней и девушку лет шестнадцати, которые пошептались и, переглянувшись, закатились смехом, не дожидаясь даже моего ухода. Вроде бы я не давал им никакого повода для насмешек. Есть же такие пустоголовые молодые люди, которые самоутверждаются, осмеивая других людей. И маленькая Нуртен старалась не отставать от своих дядей и старшей сестры. Бывая потом неоднократно в их доме, я еще больше укрепился в своем мнении. Я ведь и сам не старик, мне нет еще и двадцати пяти, но меня глубоко возмущает манера иных сопляков высокомерно таращиться на незнакомых людей. Я чувствовал,. что и Раифу-эфенди не нравится его домашнее окружение. В своем собственном доме он был лишним, никому не нужным человеком.

Впоследствии я узнал этих ребят поближе, даже подружился с ними и убедился, что люди они совсем не плохие, только пустые, страшно пустые. Этим и объяснялась нелепость их поступков. Они как бы пытались заполнить свою внутреннюю пустоту. Получали удовольствие от зубоскальства и насмешек над кем-то, тем самым обращая на себя внимание. Прислушиваясь к их разговорам, я все сильнее убеждался в этом. У них не было, казалось, другого занятия, как обсуждать, например, сослуживцев Ведада и Джихада, мелких чиновников в министерстве экономики, или школьных подружек Неджлы, старшей дочери Раифа-эфенди. Они перемывали своим знакомым косточки, смеялись над их одеждой, над всевозможными недостатками, которые, кстати говоря, они замечали только у других.

– Ох, какой туалет был у Муалли на свадьбе! Увидели бы - упали. Ха-ха-ха!

– Здорово та девица отшила нашего Орхана! Вы бы только посмотрели! Ха-ха-ха!

И так без конца.

У сестры жены Раифа-эфенди, Ферхунде-ханым, было двое детей, трех и четырех лет. Когда свояченице удавалось подбросить их старшей сестре, она быстрехонько наряжалась в шелковое платье, подкрашивала губы, подводила брови и отправлялась гулять. Я видел ее всего лишь несколько раз, и всякий раз она стояла перед зеркалом, поправляя завитые крашеные волосы или примеряя кружевную шляпку. Ей было не больше тридцати, но от глаз уже разбегались гусиные лапки, на щеках пролегли морщинки. В голубых глазках-бусинках таилась неизбывная скука. Дети казались ей сущей напастью, ниспосланной злой силой. Ходили они всегда с чумазыми лицами и грязными руками. Неудивительно, что Ферхунде-ханым, выходя с ними на улицу, больше всего боялась, как бы они - упаси бог - не прикоснулись к ее платью.

Муж Ферхунде-ханым, Нуреддин-бей, работал начальником отдела в министерстве экономики. Во многом он смахивал на Хамди. Это был мужчина лет тридцати - тридцати двух, с тщательно уложенными светло-каштановыми волосами. Даже самый банальный вопрос: «Как поживаете?» - он произносил весьма глубокомысленно. В его глазах, когда он смотрел на собеседника, можно было легко прочесть иронию и презрение. Ну что, мол, с тобой говорить? Ничего-то, братец, ты не знаешь и не понимаешь!..

После окончания школы он был послан для продолжения образования в Италию. Там он поднаторел в итальянском и научился напускать на себя важный вид. У него было одно чрезвычайно нужное для преуспеяния качество: он умел преподносить себя в выгодном свете, завоевывать полное доверие высокого начальства. И еще он умел высказывать свое мнение по любому вопросу, даже если ничего в нем не смыслил. Думаю, что домочадцы переняли именно у него высокомерно-презрительное отношение к людям. Нуреддин-бей тщательно следил за собой; всегда был чисто выбрит, щеголял в хорошо отутюженных брюках. По субботам обходил все лавчонки, переворачивал все товары, чтобы выбрать самые модные ботинки или купить пару носков какой-нибудь немыслимой расцветки. Жалованья его, как я потом узнал, едва хватало на одежду для него самого и его супруги, а двое братьев жены получали по тридцать пять лир, этого, разумеется, не хватало, - и, естественно, все расходы по дому должен был нести Раиф-эфенди. Несмотря на это никто в доме не считался с бедным стариком. Каждый, кроме самого Раифа-эфенди, дул в свою дуду.

Жена Раифа-эфенди, Михрие-ханым, хотя ей не было еще и сорока, выглядела старухой. Это была толстая, обрюзгшая, с обвисшими грудями женщина. Целыми днями она возилась на кухне, а в немногие свободные часы штопала чулки или воевала с озорными племянниками. И все равно не могла всем угодить. Никто не хотел и знать, как ведется домашнее хозяйство, каждый считал себя достойным гораздо лучшей доли и, недовольно морща нос, отворачивался от подаваемых ему блюд.

– Ну что это за еда?
– возмущался Нуреддин-бей, как бы желая сказать: «И куда только уходят сотни лир, которые я вам даю…» От него не отставали и оба шурина, которые могли спокойно выбросить семь лир на шикарный шарф. То один, то другой принимался капризничать:

– Не буду это есть.

– Приготовьте мне яичницу!

– Я не наелся! Дайте мне колбасы.

И бедной Михрие-ханым приходилось вставать из-за стола и тащиться на кухню. Но если требовалось раскошелиться, чтобы купить хлеба на ужин, они не стеснялись разбудить больного Раифа-эфенди. Мало того - они открыто выражали недовольство тем, что он так долго болеет и не ходит сам в булочную…

Хотя во всем доме царил ужасающий беспорядок, в холле и в гостиной усилиями Неджлы поддерживалась относительная чистота. В этом она находила поддержку всех домочадцев, которые рады были пустить пыль в глаза знакомым. Ради этого они готовы были даже идти на жертвы и терпеть лишения. Несколько лет они расплачивались за купленную в рассрочку мебель. Зато теперь гости восхищенно покачивали головами, любуясь шикарными креслами, обитыми красным бархатом, и двенадцатиламповая радиола оглушала весь квартал громовой музыкой. А хрустальные рюмки и бокалы с позолотой, сверкавшие за стеклами буфета, также помогали поднять престиж Нуреддин-бея в глазах приятелей и сослуживцев, которых он частенько приводил в дом, чтобы угостить ракы…