Мадьярские новеллы

— Это правда? Верно говорите?

– — А ты разве видел когда-нибудь на мне шелковый платок? Видел его, что ли? Неужто я бы выбросила его? Дважды просила я его, негодяя. Посулил, а дать не дал. А ведь знал, что я понесла! С той поры он и смотреть на меня не хотел. Мужа тогда не было дома, он полгода проработал в берегских лесах. Как я только срам свой прикрыла!.. А старый хрыч все знал, и в глаза мне не глядел... Я в третий раз пришла к нему, за тебя стала просить. Как раз ты школу кончал, и голова у тебя была такая хорошая, что учитель сказал: «Надо его в коллегию отвезти». Надо, говорит, отвезти, разок заплатить, а больше вам и забот никаких не будет. Сам епископ будет платить за него. Только первый раз, мол, надо самим заплатить. Пошла я к старику Генчи, попросила у него несколько несчастных пенгё. Дай, мол, сейчас, а там и бог с тобой! Никогда я сыну не скажу, что меж нами было. Да разве он даст! Ему душа не позволяет. Так и сказал: «Сын твой мужик, пусть мужиком и останется». А я ему в ответ: «Знайте, барин, — говорю, — так и знайте, этим дело не кончится. Сын мой еще выйдет в люди. Растут еще палки в лесу!»

Сын вскочил, топнул ногой, взмахнул кулаком, точно быка хотел оглоушить. И задышал часто-часто, словно разъяренный буйвол.

— Ступай к нему, — пронзительно закричала старуха, — ступай к собаке! Скажи, что я просила сдать тебе в аренду Тёсег. Скажи, что я на смертном одре наказала, пусть отдаст Тёсег, а не то его сгложет лихая смерть.

Старуха захрипела, осипла, глаза у ней выкатились, руки задрожали, будто ее била, колотила бессильная злоба, накопившаяся за всю долгую, горемычную жизнь.

Сын нахлобучил шляпу и вышел. Оставил мать еле живую, задыхающуюся от кашля и крика.

Он помчался домой.

А дома жена рвала и метала. Она уже знала, где он был. Сын, болтливый, злобный мальчишка, донес ей, что приходила Верон. Точно разъяренный дракон, накинулась жена на мужа, когда он вошел.

— Что, не вытерпела душа? Домой потянуло? К матери под юбку?

— Молчать! — заорал муж, да так, что оконные рамы задрожали. У жены слова застряли в горле. — Молчи, а не то раздавлю тебя! Мать моя помирает. Отнеси ей поесть. Горячего супу. И сиди там, пока я не вернусь! Да смотри, не перечить, иначе вышибу отсюда! Дрянь такая! Кто ты по сравнению со мной? Поганая мужичка! Барахло!

Жена чуть в обморок не упала. Но, заглянув мужу в глаза и увидев, какое в них полыхает неистовое пламя, она сникла, присмирела, точно ребенок, испугавшийся большого, сильного человека. Она выбежала в кухню, остановилась там чуть не в беспамятстве и разрыдалась. Потом у нее побежали мурашки по спине, забила лихорадка, и она взялась выполнять мужнино приказание.

Нарядившись во все праздничное, муж вышел вскоре из горницы и даже янтарную трубку с кисточкой не забыл положить в карман.

Кинув на жену горячий как пламя печи, обжигающий взгляд, он ушел.

Направился прямо в усадьбу к Генчи.

— Где барин? Где его благородие, господин Пал Генчи? — громко и решительно спросил он.

— В черной комнате.

Он вошел без стука; оказался прямо перед знатным барином.

Дряхлый восьмидесятилетний старец в поношенной венгерке сидел в кресле и курил трубку. Равнодушно глянул он на вошедшего, который, коротко поздоровавшись, остановился перед ним.

— Тебе чего? — равнодушно спросил Генчи.

— Я пришел передать вам кое-что.

— Ладно.

Мужик молчал. Только в глазах его полыхало неукротимое пламя: казалось, оно выпускает когти, хлопает крыльями.

Старого дворянина, бывшего мелкого феодала, бывшего судью, испортившего на своем веку тысячу девушек и запечатлевшего свои победы в завещании, которое хранилось в капитуле, все больше брало нетерпение. Он вдруг крикнул хриплым, осипшим голосом:

— Ну, выкладывай, чего тебе!

Мужик по-прежнему молчал.

— Чего тебе надо?

— Пришел вам передать кое-что.

— Это я уже слышал.

— От матери.

Старик взглянул на него. Из-под красных век блеснул острый колючий взгляд черных глаз.

— Ну и что ж?

— Мать велела сказать, чтобы вы, господин Пал Генчи, передали мне, Дюри Варга, в аренду Тёсег.

— Вот как? Гм... — И старый барин несколько раз примял черным указательным пальцем горячий пепел в трубке. — Что ж, кланяйся матери, сынок, да только поздно догадалась она мне это передать. Жаль, не сказал ты ей то, что я говорил тебе вчера. Тёсег я уже пообещал Шаму, Шаму Шварцу.

— Ну нет! — взревел мужик и стукнул изо всех сил кулаком по столу. Толстая дубовая доска треснула по всей длине. — Вы, барин, матери моей тоже кой-что пообещали и не сдержали слово. Вот и это слово также не придется вам сдержать!

Старый гайдук испуганно приоткрыл дверь. Седовласый помещик махнул рукой, — нет, мол, в нем нужды.

Сам он спокойно сидел в кресле. Ни один мускул не дрогнул у него на лице.

— Что это я пообещал твоей матери? — спросил он глумливо и строго.

— Узорчатый шелковый платок! — прохрипел мужик.

Старик задумался.

— И не отдал?

— Никто не видел, чтобы мать его носила.

Старик разгладил усы и задумался: то мигал глазами, то супил брови и наконец заговорил:

— Раз она ничего не получила, разумеется, следует ее уважить.

Он взглянул на мужика и отрывисто спросил:

— Дашь столько же, сколько Шварц дает?

Под ногами у Варги земля ходуном заходила. Хотелось все, что было под руками, швырнуть в лицо старому негодяю... Но потом в нем заговорила, взяла верх материнская, мужицкая кровь.

— Так что же? — крикнул старый деспот.

Варга потупился, лицо у него побагровело от прилива крови.

— Коли он дает... так почему мне не дать?

— Тогда ладно. Ступай к приказчику.

Старик потянулся за трубкой и больше не взглянул на мужика. А мужик повернулся и, пошатываясь, неверными шагами вышел за дверь.

_1909.

Инвалид

Мы стояли посреди хутора.

Кругом раскинулась бескрайняя степь. Земля стлалась так плоско и ровно, что вокруг нас, казалось, вилась только узенькая полоска, а над нами широким кругом раскинулось ярко-синее, прекрасное небо; огромные белые облака свисали с него, словно стяги счастья, словно шелковые покрывала фей; казалось, вот-вот они упадут нам на голову.

Но мой друг не замечал неба, он строго и сурово оглядывал землю. Было на что посмотреть: вся земля вокруг — тысяча хольдов — принадлежала ему.

— Трудно, очень трудно по нынешним временам обработать тысячу хольдов, — сказал он. — Цены на наш товар волочатся по земле, как зад у лягушки, а на промышленные товары вскочили до самых облаков. Вот взял я кредит, обязался вернуть из выручки с пшеницы. Однако пшеница стоит сейчас не тридцать шесть, а шесть пенгё, а расходы на нее прежние.

Он потыкал палкой землю, которая тоже была прежней, ибо рожала так же, как в те годы, когда пшеница стоила тридцать шесть пенгё.