Маэстро

– При приблизительном подсчете указанная сумма утраивает прибыли, полученные вами за период нашего небольшого соглашения. Похоже, «три» – ваше счастливое число, маэстро, – продолжил он, – Доступно для обналичивания через год вместе с титулом графа, что будет дарован лично его величеством. При условии, разумеется, что вы продолжите радовать нас своим искусством.

Джузеппе оторвался от документа и поднял голову. Выглядел он до глупого обескураженно.

– Иногда положение ценной фигуры на шахматной доске неплохо окупается, – закончил политик многозначительным тоном.

– Я… – поднявшийся в голове маэстро вихрь трещащих на невероятной скорости умозаключений, похоже, лишил его дара речи.

– У вас есть год, чтобы подумать и дать ответ, – доброжелательно отмахнулся Мадзини.

Когда Джузеппе ехал в карете обратно домой, держа в руке предложенный вексель, ему казалось, что ладонь горит. Разорвать конверт хотелось так же сильно, как и прижать его к сердцу. Такого статуса, такого состояния и титула никогда даже близко не было ни у одного композитора, что знала итальянская земля. Когда-то парнишка, трущий засаленными тряпками столы придорожного трактира, теперь мог стать купающимся в роскоши графом Верди…

Всю ночь маэстро провел за столом кабинета. В ритме стука своего вечного спутника-метронома он барабанил пальцами по подлокотнику кресла и стеклянными глазами смотрел на вексель Савойского королевского дома, лежавший перед ним. Сидел он так, пока глаза не закрылись и его не забрал сон.

Наутро богато убранная карета, кряхтя под тяжестью дорожных сундуков, унесла маэстро Верди прочь с итальянской земли.

Уже через несколько дней и еще много недель после Джузеппе часами гулял по не знакомому с ним городу, не торопя свой отъезд в Лондон. Даже на самой людной улице он был один. Его не узнавали, не пытались с ним заговорить или поприветствовать. Маэстро Верди был никем и чувствовал себя цепным псом, выпущенным на волю. Он наслаждался улицами, скверами и людными кафе, познавая заново звуки бытия и мало-помалу возвращая себе дар слышать их песни.

***

Июнь 1847 года в Париже выдался на редкость жарким. Желтые лучи летнего солнца наполняли просторную благоустроенную гостиную теплым светом. День был выходной, семья наслаждалась заслуженной праздностью.

Мари Стреппони в нарядном голубом сарафанчике играла на полу посреди комнаты с Камилло и Пеппиной. Уютно устроившись на резной кушетке в углу вышивала синьора Стреппони. Саверио за столом напротив сортировал корреспонденцию.

Джузеппина наигрывала на фортепиано мажорный вальс. Ее щеки были полны здорового румянца, глаза – искреннего умиротворения.

– Графиня де Трико категорически настаивает на двух уроках в неделю, выражая готовность удвоить почасовую оплату, – пробормотал Саверио, читая одно из писем.

– Я слышала, она вхожа в дом к самому герцогу Орлеанскому, – многозначительно заметила синьора Стреппони.

Джузеппина усмехнулась, наслаждаясь каждым звуком, что рождали струны, повиновавшиеся движениям ее пальцев.

– Но синьорина, график полностью расписан на три месяца вперед, – Саверио говорил с настойчивой вкрадчивостью врача, – и вам никак нельзя нагружать себя…

– Я найду для нее один час в неделю, – перебила Джузеппина, с улыбкой продолжая перебирать клавиши, – И цена будет та же цена, что и для любого студента.

Саверио уже открыл рот, чтобы что-то возразить, но Джузеппина вновь его прервала:

– Позже. Я посмотрю расписание вместе с вами.

Саверио взглянул на синьору Стреппони, прося поддержки, но та лишь улыбнулась ему и опустила голову к пяльцам.

Убедившись, что ни одна из дам этого не заметит, Саверио многозначительно закатил в осуждении глаза и продолжил работу с письмами.

Через пару часов Джузеппина вышла на порог своего дома и вдохнула обжигающую знойную смесь запахов конского навоза, цветущей магнолии и ароматных булочек из пекарни напротив. Она любила Париж, и город, казалось, отвечал ей взаимностью. Она давно уже не чувствовала себя так свободно и счастливо.

Джузеппина обвела взглядом людную улицу, ставшую родной всего за два года, и вдруг замерла. У витрины пекарни взад-вперед прохаживался мужчина в черном дорожном сюртуке. Глядя себе под ноги и что-то бормоча под нос, он настукивал пальцами по лбу какую-то слышимую только ему мелодию. Словно почувствовав ее взгляд синьор поднял голову и посмотрел на Джузеппину. Это был Верди.

Эпилог

Тучи, уныло, как будто нехотя, плывшие над Лондоном, преломляли лучи света в странный зелено-желтый оттенок. Душным августовским днем 1855 года скромно одетый статный мужчина расположился на скамейке в сквере неподалеку от Тауэра и читал «Таймс». Седые волосы, почти военная выправка, строгие глаза, расчерченное трещинками морщин серьезное лицо.

Мимо по аллее прогуливалась дама лет сорока. Надменно подняв подбородок, она с вышколенной грацией, в экстравагантном наряде, увенчанном шляпой с огромным страусиным пером, мерила шагами гравийную дорожку. Увидев сидевшего за чтением джентльмена дама, не веря своим глазам, замедлила шаг, а потом решила подойти к скамейке.

– Синьор Мерелли? – несколько неуверенно произнесла она, приблизившись.

Мужчина поднял глаза, удивленно улыбнулся и встал, чтобы поприветствовать даму.

– Синьора Маффеи, какая встреча! – спокойно, но в то же время с искренним теплом произнес он и поцеловал графине руку.

– Вы в Лондоне? Поверить не могу! Шесть лет молчания! – воскликнула Кларина в ответ, – злые языки судачили, что вас уже нет в живых!

– Они, как всегда, сгустили краски, – усмехнулся Мерелли, а потом серьезно и с благодарностью добавил, – спасло мне жизнь ваше послание, синьора.

Кларина улыбнулась.

– Я очень рада видеть вас, друг мой.

Однако в ее голосе звучала грусть. Стоявший перед ней великий импресарио теперь был похож на угрюмого почтового клерка, из которого безрадостная рутина вымыла все краски личности.

Запоздавшая почти на год, так страстно ожидаемая итальянской землей революция прогремела увертюрой к основному действию семь лет назад в Палермо, где в январе 1848-го началось военное восстание. Вслед за Сицилией на площади Сан-Марко в Венеции вооруженная толпа горожан направилась ко Дворцу Дожей. А вскоре уже и Милан пылал огнем, содрогаясь от воинственных криков на Пьяцца-дель-Дуомо. Рассказывали, что лозунги огромной толпе предводители волнений выкрикивали, взобравшись на козлы передвижной шарманки, которая аккомпанировала им мелодиями хора рабов «Набукко». Не прошло и пары недель, а разбушевавшаяся толпа уже штурмовала здание правительства в Риме.

Италия покрылась баррикадами. Борьба с переменным успехом длилась около года, но в результате Мадзини и его союзники потерпели сокрушительное поражение. Австрийское господство было восстановлено.

Сразу после подавления беспорядков миланское отделение австрийской полиции заподозрило владыку Ла Скала в шпионаже. Получив благодаря обширным связям графини Маффеи уже упомянутое послание с предупреждением, великий импресарио в крайней поспешности собрал все, что можно было унести и сбежал буквально за десять минут до того, как стражи порядка ворвались в его поместье. Сбежал, оставив супругу и единственного законнорожденного сына, с которыми за все проведенные на чужбине годы не обменялся ни одним письмом. Что уж говорить о друзьях, любовницах и знакомых.