Магелланово облако(ил. П.Пинкисевича)
Шрифт:
Голос ее становился все тише, слова звучали с большими паузами.
– Похоже, она разряжена, эта Сигма, – сказал Петр. – Ты заметила, как смешно она заикается?
– Я не… раз… ряжена… – ответила машина с металлическим скрипом, в котором послышался странный оттенок обиды. – У меня… сгорела… обмотка.
Она вздохнула и умолкла.
Спустившись с покрытого кустами холма, Петр и девушка оказались на равнине, по которой проходила труба аэропоезда; ее стены тускло светились. Поодаль возвышался полукруглый купол станции. Здесь от магистрали отделялась ветка, состоявшая из более коротких труб. Петр
Один раз губы ее дрогнули, но она лишь вздохнула. Наконец раздался сигнал, открылись двери маленького вагончика.
Петр протянул руку. Она проговорила поспешно:
– Петр, поверь мне… Я хотела бы… прости меня…
– Это ты меня прости, – прервал он спокойно. – Я иногда бываю безрассуден, особенно ночью…
– Ты не поедешь со мной?
– Нет, я пройдусь немного. Покойной ночи.
Двери закрылись. Вагончик, перескакивая из одного сегмента труб в другой, набирал скорость. Несколько мгновений на стеклянной ограде отражался пробегающий волнами свет, потом он угас, и остался лишь оранжевый отблеск.
Петр долго шел наугад, ощущая лицом, лбом, щеками к невидящими глазами прикосновение ветра, который овевал и его, и темневшие вокруг деревья и кусты. Он шел все быстрее, дыхание его стало прерывистым.
В разрыве между тучами печально мерцала одинокая звезда.
«Это Марс», – подумал он и пошел дальше.
Руки раздвигали ветви, мокрые листья легко и тревожно, словно украдкой, касались его лица. Перед ним темнел большой куст с белесыми снизу листьями. Здесь он говорил с девушкой. При мысли, что он остался один, его охватила еще не испытанная никогда тревога.
Он повернулся и, спотыкаясь, побежал наугад. Он продирался сквозь кустарник, невидимые ветви хлестал ч его по лицу, а он все бежал во мраке.
«От кого я убегаю? – подумал он. – От себя? Надо что-то сделать».
Тихо опустившись на колени, он лег на отяжелевшую от росы траву и в бессилии оперся на какой-то твердый, плоский предмет. В голове мелькали обрывки воспоминаний о пережитой ночи. Вдруг он услышал ее голос: «Петр!..» Иллюзия была так сильна, что он, казалось, ощутил колебания воздуха, вызванные ее голосом. Глухой стон, похожий на рыдание, вырвался из его груди. Тогда откуда-то сверху до него донеслись медленно сказанные слова:
– Человек, что ты тут делаешь? Ты заблудился?
Петр молчал.
– Чего ты хочешь? Скажи, человек, – снова послышался голос.
– Я не хочу ничего. Ты не можешь мне помочь, Сигма.
– Почему? Не понимаю. Ты потерял что-нибудь?
Этот вопрос неожиданно развеселил Петра.
– Да, – сказал он, – потерял.
– Что ты потерял?
– Все.
– Все? Это ничего. Ты можешь каждую вещь получить снова.
– Тебе так кажется? Каждую вещь? Даже весь мир?
– Весь мир принадлежит людям. Значит – и тебе.
– Если мир не с кем разделить, он бесполезен.
– Не понимаю. Повтори фразу.
Сознание, а вместе с ним и боль возвращались к Петру.
– Все равно ты не поймешь, – сказал он. – Ты не можешь мне помочь.
– Я здесь, чтобы служить тебе.
– Знаю. Ты полезна людям… но я… мы ценим больше всего то, что тебе недоступно. Тебе это непонятно?
– Непонятно, – ответил
голос покорно, но с явным нежеланием.Петр повернулся туда, откуда доносился голос.
– Слушай… – вдруг сказал он шепотом. – Слушай, Сигма…
– Я слушаю тебя.
– Убей меня!
Стало тихо. Судорожное дыхание человека, похожее на рыдание, сливалось с однообразным шумом ветра.
– Не понимаю. Повтори фразу.
– Ты машина, которая служит людям. У тебя механическая память, и все, что в ней записано, ты можешь стереть, как будто этого никогда не было. Никто этого не узнает, никому это не принесет вреда. Сигма, спаси меня! Убей меня, слышишь?
– Не понимаю. Что значит «убей»?
– Нет! – простонал Петр. – Нет! Я ничего не сказал. Молчи! Не говори ничего. Забудь! Слышишь! Забудь!
Он дышал тяжело. Воздух словно застревал в горле.
– Ты металлическая… мертвая… машина… Ты ничего не чувствуешь, не знаешь; не понимаешь, что значит отчаяние, мука, – не знаешь ничего. Как хорошо тебе… А у меня… нет больше сил. Нет сил, но я знаю, что они нужны мне, а это уже много… Я… Забудь эту беседу, Сигма, слышишь?
– Не забуду, – возразила машина.
– Почему?
– У меня перегорела обмотка. Когда починят, забуду.
Петр засмеялся:
– Ах, так? Ну хорошо. Может быть, и меня починят, и я забуду.
Он провел рукой по лицу. Волосы, руки, одежда – все было пропитано влагой. Холод отрезвил его. Сквозь тучи проступал фиолетовый рассвет. Начинался новый день. Из тьмы появлялись контуры деревьев, ветер ослабел, было удивительно тихо. Земля лежала перед ним – огромная, лишенная красок, как бы испепеленная ночью.
Где-то у горизонта, в доме, вспыхнул огонек; Петр не мог отвести глаз от этой мерцающей земной звездочки. Там бодрствовали люди, там, как всегда, шла работа. На далеких аэродромах приземлялись корабли. В лабораториях люди с сосредоточенными лицами склонялись над аппаратами. Его друзья, товарищи по обсерватории, сбрасывали на стальной пол покрытые изморозью скафандры и смотрели на циферблат часов.
Все они ждали его. В далекой Силистрии было уже утро, маленькая девочка говорила маме: «Я не поеду с тетей на экскурсию: сегодня приедет дядя Петр и расскажет мне сказку». Петр поднял руки к лицу, протер глаза и пошел к станции, вглядываясь в светлеющее пространство, словно отдаваясь под его защиту.
Окончив рассказ, усталый юноша уснул. Я знаком попросил товарищей уйти; лишь мы с Анной задержались ненадолго у постели. Дыхание Петра становилось все медленнее и глубже, прижатая к груди рука несмело пошевелилась, будто погладила что-то, потом упала и неподвижно замерла на краю постели.
Мои товарищи стояли в передней у большой араукарии.
– Заходите ко мне, – сказал я приглушенным голосом, хотя до изолятора, где лежал Петр, отсюда не мог долететь никакой звук.
Они вошли. В комнате было уже темно, за окнами синело море. Я не зажег света. Мы уселись поудобнее, вглядываясь в голубой мрак за окном; над горизонтом сверкал высокий серебристый султан зодиакального света, и звезды, искусственные, но прекрасные, мерцающие, земные звезды усыпали небосвод.
Двери открылись, и в комнату ворвалось дыхание холодного ветра. Вошел Нильс Ирьола, который по вечерам иногда бывал у меня.