Магистериум морум

Эта, девятая, лежала сейчас в родовом склепе магистра, но тонкий флёр её смерти продолжал витать в подвале, заставляя сердце Фабиуса стучать так, словно на грудь давила вся тяжесть колдовской башни.

Магистр убил восьмерых, чтобы умерла девятая. Он не смог сегодня ударить плоть от плоти её. Он был виноват перед нею.

Фабиус опустился на колени перед креслом, где сиживала когда-то и она, погладил вытертые её браслетами полоски на подлокотниках.

Здесь он освобождал от медных заколок её тяжёлые косы, расплетал их, зарывался лицом в волосы цвета мёда. От её кожи всегда пахло свежим хлебом. И она всегда смеялась, когда он дышал её волосами. До самого последнего дня.

Райана… Всегда юная.

Он не мог поступить иначе. Она была обречена судьбой и самим магическим браком с ним, действительным магистром магии. Ибо сказано в кодексе Магистериума: «Действительный магистр может продолжить свой род отпрыском, наделённым магической силой, только ценой жизни той, что решится понести от него».

Сразу после рождения Дамиена, лихорадка зажгла в Райане свечу. Фабиус лишь задул её так, чтобы не было больно. И получил за это всю меру боли двоих. За то, что он здесь и помнит! За то, что не смог спасти ни души её, ни тела!

Тело угасло на его руках, а душа опустилась в Ад. Таков был Договор…

Рано и поздно — все души людей отправляются в Ад. Иного пути для них нет. Дамиен был залогом того, что тело и душа Райаны погибли не зря. Мальчик должен стать магом. Если он не справится… Что тогда?

Ответа не было.

Магистр поднялся с колен, прошёлся по обширному подвалу, заваленному неудачными конструкциями, ошибками экспериментов. Наткнулся в углу на стопку пергаментов, куда заносил географические наблюдения, вынесенные из путешествий. Поднял свои, слегка отсыревшие, вирши, уложил на верстак (стол был завален старыми книгами), и стал перебирать, вглядываясь в потускневшие чернила.

«…ибо плоскость земли…»

Плоскость!..

Слово вдруг отдалось болью за грудиной, и тяжёлое марево безысходности окутало магистра.

Кто решил, что именно плоскость? Ведь пути светил идут словно бы вкруг земли?

Но где же тогда Ад?!

Фабиус неловко отшагнул от верстака, сел в кресло, закрыл ладонями глаза. Мир встал к нему сегодня всеми своими острыми гранями сразу.

Магистр не понял, как сон сумел овладеть им, но, несомненно, уснул. Проснувшись — ощутил тяжесть и головную боль, однако и недавние картины сделались в памяти менее чёткими.

Он выбрался из подвала во двор, зная, что решётки сами вырастут за его спиной и заплетутся лианы. Наполнил глаза ночной красотой, вдохнул сырой холодный воздух и увидел, как далеко за рекой над буковой рощей и древними развалинами из мягкого камня поднимается розовая дымка.

Пора было идти в башню.

Маг посмотрел в узкое окно на среднем этаже, свет которого стал заметно бледнее, вздохнул, покачал в сомнении головой и медленно направился к дверям.

Факел на лестнице прогорел. Мягкие старые сапоги с обрезанными голенищами скрадывали звуки шагов, и магистр не слышал даже самого себя, а стук сердца заглушал дыхание.

В полной тишине он поднялся на средний этаж, вошёл в рабочий зал, где оставил Дамиена.

Колдовские свечи пылали всё также ярко… Над перегретой пентаграммой повисло тонкое марево испаряющейся субстанции… Мальчик всё также сидел в кресле, склонившись над книгой…

Он… спал!

Фабиус набрал было полную грудь воздуха, намереваясь рявкнуть так, что свечи посыпались бы с канделябров. Но сдержался и сказал негромко:

— Просыпайся, Дамиен. Уже рассвет.

Мальчик вздрогнул во сне, уронил книгу, вскочил, оправляя ночную рубашку.

— Надеюсь, ты выучил формулу заклинания? — спросил Фабиус, демонстрируя безразличие и готовность стоически принять любой результат.

Дамиен взглянул в окаменевшее лицо отца и кивнул. На книгу он даже не посмотрел, не пытаясь, как многие, оттянуть ужасное наказание.

Фабиус, пренебрегая множеством горящих свечей в подсвечниках и канделябрах, щелчком правой руки зажёг огонь прямо в пентаграмме. Длинные невесомые языки повисли над канальцами в мраморном полу, пожирая кипящую в магической ловушке горючую субстанцию. Цвет пламени был близким к обычному, лишь зеленоватые отблески могли бы насторожить не знающего свойств колдовского огня. Такой был гораздо пластичнее, более годен для работы заклинателя. Но и жёг больнее. Фабиус сам, касаясь его ненароком, не всегда мог сдержать крик.

Дамиен, не щурясь, смотрел в огонь и думал о чём-то своём. Растерянности на его лице и не ночевало.

Он подошёл к пентаграмме, огляделся по сторонам…

Фабиус понимал: мальчик не выучил урока. Сначала — бодрствовал полночи, занимаясь своими странными для мага забавами, потом утомился, зубря длинные непонятные фразы, и его разморило.

Но отступать Дамиен не собирался. Что-что, а воля его была волей потомственного мага.

Он покосился на шкатулку на столике у кресла, где лежали свежеизготовленные амулеты. Прошептал одну из недоученных фраз, замолчал, понимая, что, исковеркав заклинание, он может не только не получить саламандру, но и натворить страшных бед с колдовским огнём…

Фабиус молчал. Взгляд его тяжелел.

Дамиен покачал головой, закусил губу, снова огляделся в поисках чего-то, ведомого лишь ему, но спросить не посмел. Потом встал у пентаграммы на колени, протянул руки к огню, буркнув под нос обычное детское «аd modum». И, прокусив от боли и напряжения губу, взял в ладони обжигающее пламя, чтобы силой мысли и простенького заклинания сформировать из него фигурку саламандры. Ящерки, что живёт в огне, оставаясь холодной, и в том её власть над ним.

Так дети лепят куличи из песка. Так Дамиен лепил когда-то прямо из воздуха своих первых эфирных зверушек, распадавшихся на глазах.

Но теперь он стал уже гораздо сильнее и умелее, и у него вполне могло получиться. Если сумеет удержать пламя, прожигающее до самой души.

Фабиус знал, какую боль испытывает сейчас сын. Магистр страдал. Все его мышцы сцепились в один каменеющий ком. Но он сам поставил это условие. И тоже должен был стерпеть его.

Не только руки, всё тело Дамиена дрожало от боли и страшного усилия, пока он удерживал колдовской огонь и лепил саламандру из его податливых языков. Крошечная ящерка, рождающаяся в его ладонях, была холоднее льда. Но и колдовской огонь не желал сдаваться в борьбе стихий, и Дамиен дрожал всё сильнее, а пальцы его грозили разжаться и упустить зародыш магической плоти.

Наконец земноводное, напитавшись силой магии, обрело достаточно жизни, чтобы соскользнуть вниз и заметаться по пентаграмме.

И только тогда Фабиус разжал зубы и произнёс «ad manum», наполняя скрюченные пальцы мальчика свежим снегом.

Колдовской огонь не уродовал тело, но оставлял болезненные шрамы в памяти души. Этот урок Дамиен унесёт с собою в могилу. Отец мог охладить его раскалённые руки, но не мог утолить более глубокие и разрушительные страдания юного естества, обожжённого колдовским огнём.