Магистр
Шрифт:
Магистр усмехнулся.
– Ты хорошо полежал в своей колыбели, Высокий тарн, – спокойно ответил он. – Как бы то ни было, всадник получил тогда заказ от Джиетаана и выполнил его. Кодекс ордена не был нарушен. Осложнения, возникающие у заказчика с врагами, орден не заботят. А с Онэргапом у нас свои дела.
К этому моменту, видимо, разговор утомил магистра, потому что он немного наклонился к большому розовому уху огромного ребенка и сказал шепотом:
– Да, я глава ордена, я его единственный всадник, и я не делаю ошибок. Все произошло так, как должно было, – он выпрямился вновь. – Можешь наблюдать дальше.
Тарн попытался что-то сказать, но захлебнулся от гнева, и лишь глаза его изменили
– Так, как должно было? Как должно?! Ну что же. Пусть так и будет.
Тогда тучи разошлись, но вместо ясного неба за ними появилось титаническое огненное лицо, вперившее раскаленный взор прямо в магистра.
– Вот твоя плата, Красный Онэргап! – взвизгнул тарн. – Возьми свою плату, Красный Онэргап!
«Вот так-так, – подумал всадник, – предательский сосунок все-таки устроил мне засаду, да практически по всем правилам беллетристики».
Вслух же он ничего не сказал, а вместо этого посмотрел на небо, протянул руку в сторону, взял из воздуха матовую серебряную маску и скрыл за нею лицо, не отводя взгляда от огненного образа. Лик в небе открыл рот – темную дыру, и жар, направленный на магистра, стал нестерпимым до такой степени, что воздух вокруг раскалился и начал дрожать. Высоко в небе под сенью разошедшихся, но не уплывших туч к Джонару присоединились летучие фигуры, вооруженные луками с длинными горящими стрелами. Они окружили колыбель и прицелились.
– За дело, мои убийцы! – вскричал тарн прежним тяжелым голосом.
Лучники выстрелили, и все стрелы достигли цели, но всадник продолжал стоять, лишь тьма разбегалась вокруг него. Фигуры перезаряжали луки и стреляли, опять и опять. Всадник опустился на одно колено и как будто начал мерцать, то ненадолго пропадая из виду, то вновь появляясь, однако лицо его оставалось обращенным к Красному Онэргапу, и в глазах серебряной маски светились синие огоньки, похожие на острия иголок, которые не может потушить жар. Затем тучи разошлись, и рядом с лицом Онэргапа появились руки, с которых на всадника стал стекать огонь. Магистр оказался как будто в центре пламенной колонны, куда беспрестанно втыкались стрелы слуг Высокого тарна. Всадник опустился еще ниже, прислонился спиной к стене узилища тарна, но не снял маски. Синие огоньки в ее прорезях постепенно тускнели, и силуэт военачальника стал совсем призрачным. Лицо в небе расплылось в улыбке, жар постепенно опал. Фигуры приблизились, держа луки на взводе.
Наконец магистр упал и, почти конвульсивным движением сдернув маску, упер остановившийся взор в торжественный лик Онэргапа.
– Ха! Ха-ха-ха!! – истерически завопил тарн. – Он мертв! Орден мертв! Он перестал существовать! Он расплатился за все!
Тогда всадник сжал маску пальцами и, прежде чем в него впилась еще одна порция стрел, а огненное лицо в небе удивленно подняло красные брови, разлепил обескровленные губы и, собрав по углам крупицы оставшихся сил, повторил звуки, которые просил его запомнить Жук.
Реальность раздалась в стороны. Все перемешалось – звуки, запахи, цвета и функции. В центре, на ложе из тьмы, лежал человек, и было неясно, жив он или мертв. Онэргапа, колыбель, горы, море и лучников окутало сдавленными криками и безжалостно унесло прочь. Сквозь призрачное облако магистру открылись приглушенные разговоры в празднично оформленных гостиных, ровный гул бесконечной череды машин, таинственные лампады, зажженные в храмах, следы, оставленные процессиями на подлунном песке, – все это и тысячи, тысячи других картин миновал магистр, пока с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками плыл по течению. Картины менялись слева от него, а справа и дальше не было ничего, кроме пребесконечного океана тьмы.
Прошло время – год,
десять лет, век, и всадника прибило к берегу. Он уперся ногами в камни, открыл глаза и увидел луг, на котором пасся конь. Прямо за лугом вновь лежала вода, а чуть поодаль было видно начало стрелы акведука, уходящей вдаль, насколько хватает глаз.– Wrattlescar, Wrattlescar, – пробормотал всадник, с трудом поднимаясь, –
The best of the water isles. Strong are your walls, and far The aqueduct arrow flies [172] .172
Рэтлскар, Рэтлскар,
Лучший остров в воде.
Стены крепки, далёко
несется стрела акведука
Со мной Рэтлскар мой везде (англ.).
Впрочем, когда он добрался до начала пути, он обнаружил себя в прохладном предвечернем сентябрьском поле между городами Верден и Сюлли. По Священной дороге ехали грузовики с боеприпасами, на нем снова был серый редингот с бархатным воротником, а правая рука сжимала тонкую трость с серебряным набалдашником в форме мифического цилиня, – то ли летучей змеи, то ли китайского льва, поблескивавшего в скупом ноябрьском солнце рубиновым глазом.
34. В маковом поле
«Посреди весны вспомнил осень. Вдоль трамвайных путей вдруг становятся заметны рябины, печально разводящие зелеными рукавами с кружевными манжетами. Сжимающие пригоршни коралловых бусин. «Один лист – уже осень».
Это не твое воспоминание, Митя. Это не твои образы: ты человек слов, а это картина. Ты смотришь на рябины глазами художника и испытываешь… ностальгию. По Москве. Ты в Москве, Дмитрий Дикий. Нельзя испытывать ностальгию по дому, будучи дома. Кто же вспоминал сейчас рябины перед Троицей на Самотеке? И почему у тебя такое ощущение, будто ты Марсий, Митя, Марсий с содранной кожей, а не мельник?»
– Кажется, я жив, – бормотал себе под нос Винсент Ратленд, направляясь к дороге и прилагая массу усилий, чтобы не упасть. – Благодарю вас, о Жуки.
Случилось странное. Когда магистр искусств обнаружил себя ровно в том же поле под французским городом Верден, откуда он ушел в Ур стылой зимой 1916 года, вокруг не изменилось ничего. Как будто вырезали из трехмерного пространства участок по форме Винсента Ратленда и держали его незанятым, пока он не вернется. Вот он и вернулся.
В глазах у магистра искусств было горячо и красно, но он стоял на ногах и, с изумлением оглянувшись, увидел: зима кончилась. Прошли весна и лето. Он стоял на все еще цветущем лугу, усеянном поздними маками, и ничто не напоминало о войне и Жюльене Шателе, кроме Дороги жизни. Ратленд сделал усилие и сошел с места, осознав только в этот миг, что в руке у него уже не прямой меч Делламорте, а трость. Он не увидел, что место, с которого он, наконец, сдвинулся, сделав шаг к дороге, с облегчением сравнялось с остальным полем. Снег растаял, и участок зимы покрылся травой и усеялся маками, словно каплями крови. Не так далеко от Дороги жизни стояла и машина магистра, целая, невредимая, словно минуту назад оставленная. Магистр в задумчивости смахнул с ветрового стекла ледяную порошу и скорее упал, чем сел на водительское место. Ему показалось, что он поймал отражение чьего-то радостного голубоглазого взгляда в зеркальце, но это было просто летнее небо.