Магия Берхольма

Зачем это все?… К чему эта абсурдная история, к чему вымученно-логически объяснять эту нелепицу? Примерно такой вопрос ты мне задала, когда я впервые все это тебе рассказал. Я не смог тебе тогда ответить, не могу и сейчас. С тех пор как впервые, в скучноватых историях Берхольма на сон грядущий, мне встретился Мерлин, у меня установились с ним странные отношения. Мир – я уже тогда это чувствовал и уверен в этом по сей день – был намного богаче, пока он жил, и многое утратил, когда он умер своей странной пещерной смертью. Современные историки утверждают, что в основе повествующих о нем путаных легенд лежат события из жизни реальной личности – местного языческого короля, наделенного полномочиями жреца, или царственного жреца, или кого-то подобного, из сумрака шестого века. Возможно, они правы, но это неважно. Это меня не интересует. Он жил, как и многие другие, не нуждающиеся в исторической подоплеке, чтобы быть реальными. Как царь Давид, Иеремия и Одиссей. Как город Иерихон. Ученые установили, что он был разрушен и опустел задолго до того, как к нему подошли первые иудейские племена. Я верю в это и все же не перестану верить, что его стены рассыпались в прах, едва вострубили трубы Израиля. Существует истина предопределения и истина случайности, и эта последняя меняется с каждым булыжником, который лежит не на своем месте. Ее следует учитывать, но зачем относиться к ней слишком серьезно.

Да, тебя не отвлечь от сути рассказа. Ты не хочешь слушать о Мерлине и Нимуэ и о непростых отношениях истины и мировой истории, вечно ссорящихся кузин. Тебя волнует совсем другое. (То есть тебя волновало бы совсем другое, если бы ты прочитала эти строки, но ты не читаешь их и никогда не прочтешь. И все-таки позволь мне обойтись без сослагательного наклонения, злого провозвестника нереальности.) Ты хотела бы узнать, почему в этом рассказе о моей короткой, не богатой событиями жизни ни разу не появились женщины. Неужели их не было? Ни одной?

Да, не было. Их просто не существовало до тебя, рядом с тобой, возле тебя, по сравнению с тобой. Твое появление вычеркнуло из памяти, просто стерло всех остальных, опережая будущее и отражаясь в прошлом. Какая-нибудь бесцветная женщина, с которой я мог встретиться в темном углу моего существования, растворилась в твоем сиянии и исчезла из времени, не оставив ни пятна, ни выцветшего места. Если и в самом деле появлялась какая-нибудь женщина, то только ты, в каком-то мимолетном, незавершенном, не полностью смоделированном воплощении.

Неужели я тогда, в запятнанной солнечными зайчиками комнате, солгал хитрому слепому священнику? Боже мой, я и правда не знаю. Неужели именно из-за тебя я принял странное, может быть, неправильное и даже роковое решение? И зачем я задаю тебе все эти вопросы: ты же мне не ответишь. Это встречные вопросы; маскировка, отступления от темы, световые эффекты под ясным небом, инсценированные несколько потрепанным магистром иллюзий. Опытным иллюзионистом, который не хотел бы отвечать тебе на определенный вопрос.

Ну что ж, я успел спрыгнуть с поезда, и высочайшая власть в мире, право соединять и расторгать, не стала моей судьбой. Для меня началась новая жизнь – меня ожидало мрачное существование фокусника в ночном ресторане и шулера средней руки. Но где была ты? Ведь как это ни странно, я всегда подозревал, что ты существуешь. Еще ребенком я знал, что ты есть, где-то далеко-далеко, и взрослеешь вместе со мной, секунда за секундой. А потом, разве восходы и трава в Ле-Веско не были как-то связаны с тобой? Но там не было тебя. А ведь могло случиться, что ты входила в трамвай, из которого я только что выскочил. Что я нагибался, чтобы завязать шнурки, а ты проходила мимо, не сводя глаз с затянутого облаками неба. Что я шел по мосту, ведущему с запада на восток, а ты под ним с севера на юг. Кто знает, как часто пересекались линии, по которым мы передвигались в пространстве. А мы ни о чем не догадывались. И поэтому я до сих пор помню день, когда я внезапно осознал, что мы, может быть, никогда не встретимся. Сколько времени потрачено зря – пройдет еще столько же, и все будет непоправимо. Возможно, расстояние между нами столь велико, что ни ты, ни я никогда не сможем его преодолеть; но, даже если бы мы жили в одном городе и даже на одной улице, кто мог поручиться, что какой-нибудь ироничный ангел не веселится, то и дело заставляя нас разминуться, словно мы персонажи бульварной комедии, на протяжении четырех актов торопливо проходящие по комнатам, открывающие двери, закрывающие двери и задерживающие развязку, вечно опаздывая на несколько секунд. Жизнь – это так мало, Нимуэ, и быстро проходит.

Да, однажды мне все это пришло в голову. Я не имел права этого допустить; я должен был вызволить тебя, сделать тебя реальностью. Тогда я начал работать не только над совершенной карточной программой, но и еще над чем-то: над тобой.

Неужели я не маг? Неужели я не смогу победить случай, слепого полуидиота? Неужели это может получаться только с картами?… Нет, это должно удастся. Ты была где-то далеко, растворенная в каких-то смутных стихиях; у тебя еще не было имени, облика, души; ты была не более чем неопределенной иллюзией, которая тотчас же растекалась, едва я пытался пристально на нее посмотреть. Но я тебя освобожу. Как скульптор вырывает свою фигуру у камня, так и я вылущу тебя из скорлупы возможного.

Итак, я принялся за дело. Я попытался сосредоточить на тебе внимание и вообразить, что ты делаешь, о чем думаешь и как выглядишь. В полдень, тотчас по пробуждении, мне это лучше всего удавалось. Пойми меня правильно: это были не галлюцинации. Это был тяжелый труд, чудовищные, изматывающие усилия всех чувств, напряжение, которое можно было выдерживать не более нескольких минут. Мне предстояло воплотить каждую возникавшую у тебя мысль, каждую подробность твоего тела и твоего платья, каждый запах, который ты ощущала, каждый мимолетный каприз, который хотя бы недолго тебя занимал. Мне предстояло создать эскиз твоей жизни, к тому же двигаясь против течения времени – от настоящего к моменту твоего рождения. Проще говоря, я должен был тебя выдумать.

Сначала твои глаза. Я попытался придать им цвет травы, влажных листьев, мха, растущего на старых камнях. Эльфический цвет. Цвет глаз всех существ, не слишком прочно привязанных к этому миру. О, я знал их взгляд. Как часто в самых разных местах я внезапно ощущал взгляд этих глаз спиной, затылком, но он тотчас исчезал, стоило мне с бешено бьющимся сердцем обернуться. А как часто эти глаза вспыхивали светлыми изумрудами на лице незнакомки, которую я замечал где-то в толпе и которая точно случайно ко мне оборачивалась, отчего я всякий раз содрогался от страха, а по затуманившимся предметам пробегала рябь, и я обнаруживал, что лежу в постели, в темноте, в одиночестве.

Затем твое лицо. Это было несложно, если учитывать твои глаза, да и вообще оно было немногим более чем материализовавшимся излучением твоих глаз, компромиссом, который они заключили с законами физиогномики, чтобы получить оправу. Длинные ресницы, защищавшие их от атак пыли и враждебного внешнего мира. Тонкий нос и черные дуги бровей, их обрамление и украшение. Губы, проведенные кистью посредственного художника эпохи Ренессанса, не слишком совершенные, чтобы не отвлекать взгляда. То же самое и со скулами: все, что от них требовалось, – это быть не слишком широкими. А волосы? Вообще-то это было не так важно. Черные, пожалуй, подойдут лучше всего, ради контраста.

Твое тело. Вот что было самым сложным и вместе с тем самым простым. Я не знал его, конечно нет. А с другой стороны, я знал любую его подробность. Но поверь мне, как бы глупо это ни звучало; если бы я мог выбирать, либо вообще никогда не встречать тебя, либо никогда во плоти, а лишь в письмах, в раковинном шуме телефонной трубки да в звуках твоего голоса, раздающегося из пустоты в живописном обрамлении облаков, – я бы тысячу раз предпочел второе. Если именно ради тебя я не стал священником, то, уж конечно, не ради твоего тела. Я не люблю в этом признаваться, но ведь ты это уже знаешь: немалая часть моей жизни, может быть важнейшая, проходит в абстрактном мире, вблизи геометрических фигур, чисел, их комбинаций и прохладного царства веры. Проклятия плоти, от бесконечных гулких раскатов которых так устаешь, читая богословские сочинения, призваны устрашить людей, совершенно непохожих на меня. Подчиняться им трудно, конечно, но не так уж мучительно. Можешь считать это признанием.

Итак, я вылепливал твое тело, этот стройный каркас, изысканное вечернее платье твоей души. Длинные, удобные в обращении члены, расположенные вдоль грациозно изогнутой линии. Основная концепция была абстрактной, решенной в карандаше, и только потом я нанес цвет. Бежевый, плавно переходящий в различные оттенки белого, кое-где отливающий персиковым или покрытый едва заметными веснушками. Тогда я еще ничего не знал о твоем пристрастии к солярию, который придаст всему этому безупречный смуглый блеск. Две линии обрисовали твои плечи, скользнули по твоей груди, сблизились и отдалились и очертили твои бедра. Все это было несложно. Анатомия, первый семестр…