Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб

Так с чем я вступаю в Новый год?

Я не буду больше вставать в семь тридцать утра, клевать носом в метро, давиться в автобусе и с нетерпением ожидать обеда.

Я не буду больше подвергаться допросам с пристрастием после совместного распития кофе с товарищами мужеского пола в «ленфильмовском» буфете. Я не буду больше жертвой жизненной философии Антона «ни себе, ни людям». И слышать у себя над ухом в самый неподходящий момент полные тихой угрозы слова: «Я не понял! Это еще кто?»

Он своим бритым черепом и временной утратой (в такие моменты!) чувства юмора распугал всех моих потенциальных кавалеров. Я могу точно сказать – никаких оснований для этого у него не было. С ним нас не связывало ничего, кроме нескольких крупных ошибок двухлетней давности. Но почему-то череда этих несчастных ошибок превратилась в цепь, которой мы были прикованы друг к другу.

Сколько бы я ни извинялась перед своими приятелями, сколько ни пыталась представить эти слова как корпоративную шутку, до конца мне никто не верил. А личная жизнь вне работы была невозможна. Потому что жизни помимо работы у меня не было.

Правда, кое-что Антон все-таки упустил. И у меня на Косой линии целых полгода прожил субтильный и нежный Слава Демченко, звукорежиссер студии дубляжа. Я носила туда монтажные листы с переводом одного французского фильма. Трудные задачи вроде Антона Дисса, конечно, придают тебе значимость в собственных глазах. Но когда вдруг появляется человек, общение с которым похоже на взаимодействие смазанных маслом зубчатых колес, просто отдыхаешь.

Долгое время после Антона я откровенно шарахалась от «мужчинистых» мужчин. А слабые и утонченные городские вьюноши были для меня гарантами личной безопасности. Слава много говорил. И мне не надо было напрягаться. Все время проявлял патологическое желание обо мне позаботиться. Правда, как потом выяснилось, только на словах. Он не представлял для меня проблему. Он щебетал, как птица весной. И какое-то время это радовало. Но ведь и весенняя птица, которая каждый день будит тебя своими трелями, может сильно достать!

К совместной жизни мы с этим мальчиком были явно не готовы. Я поторопилась, потому что хотела вывести свой легкий роман из-под бдительного ока шефа. А вывести я его могла только на домашнюю территорию. Но там он не то что затух… Там он просто загнил. В какой-то момент, стоя перед дверью в подъезд, я поняла, что не хочу возвращаться домой, потому что там живет совершенно чужой и ненужный мне человек. И наверняка ждет, когда я приду и сварю ему сосиски.

Взбиваются только тридцатипроцентные сливки. То есть результат можно получить при наличии сколько-нибудь пригодного исходного материала. У Славы был не тот процент жирности. Это когда крутишь, взбиваешь, взбиваешь, уже рука отваливается, а никаких сливок не получается. Ну не тот процент жирности. Именно безрезультатным взбиванием шестипроцентного молока я и занималась со Славой. А чем нам еще было заниматься, когда домой я возвращалась к ночи?

Теперь с работой покончено! Я не буду больше класть свою молодую жизнь на алтарь кинопроизводства.

Моя жизнь принадлежит мне. И я должна распорядиться ею так, чтобы… Ну, в общем, я не оригинальна, увы: «чтобы не было мучительно больно». Для кого-то это пустые слова. А вот мне мучительно больно бывает практически ежедневно.

К тому же – мне не нужны деньги, которые некогда потратить. Слишком долго от решительного шага меня удерживал страх. Ведь больше, чем в кинокомпании «Первого и экспериментального фильма» в качестве переводчика мне не заплатят нигде. Но зачем мне деньги? То, что мне нужно, за деньги не купишь.

Я все еще считаюсь молодым специалистом. Все у меня впереди.

А молодость, кстати, надо успеть использовать. Говорят, после двадцати пяти начнутся первые морщины. Так написано на ночном креме, который мне к Новому году подарила Райка. Нет, у меня их еще нет. Но, как говорил санитар из известного анекдота про морг, ведь мы еще и не доехали. К двадцати пяти обещают.

Да ладно морщины! Я спокойно отношусь к возрасту. Ценности у всех разные. В возрасте меня привлекает мудрость. В свои годы я уж точно мудрее, чем была в девятнадцать. Настолько мудрее, что обратно не вернулась бы ни за что.

В конце концов, можно устроиться дворником, как все интеллигентные люди. Или вахтером, чтобы сидеть и читать книжки. А выходные на это уже не тратить. В выходные – выходить.

А вот сторожа из меня, пожалуй, не получится. Обходить темные помещения «на предмет обнаружения нарушителей порядка» я бы не смогла.

Я боюсь темноты. Потому что прекрасно знаю, что в темноте всегда кто-то есть. Что темнота кишит ими, как муравейник. Теми, к чьей помощи я иногда обращаюсь, раскидывая руны и карты. Ничего в этой жизни не бывает бесплатно. Те, чья помощь давно превратилась во вред, однажды придут ко мне получить долги. Когда это произойдет и как, я стараюсь не думать. «Отмажусь», уйду в монастырь, замолю грехи.

Но рядом с моей кроватью всегда горит свет. Маленький, оранжевый, как восходящее солнце, шар.

Масло щелкало и шипело. Нож ударил по белой скорлупе, и яйцо плюхнулось на сковородку. Забулькало и превратилось в оранжевый шар на заснеженном поле.

В бабушкином окне и на сковородке я видела совершенно одно и то же.

Мне казалось, что бабушкин домик стоит на высоком островке в реке времени. И время его никуда не уносило. Только с последнего моего приезда все в этом доме немного уменьшилось в размерах. Потолок стал ниже. Ступеньки мельче. Буфет приземистей. А бабушка меньше.

Она крепко меня обняла и прижалась. Я гладила ее по покрытой платочком голове, как старшая младшую. Бабушка оказалась мне всего до подмышки. В моих воспоминаниях баба Нюра всегда представала фигурой значительной и большой.

А в остальном – все так же скрипели под бабушкиными ногами затертые половицы. И воздух, который витал вокруг, был таким же – накрахмаленным, отутюженным и головокружительно вкусным.

– Тощая-то какая! На просвет видна! – сокрушенно вздохнула бабушка. – Но ничего, ничего… Я тебя, Гелка, откормлю. В бане напарю. В снегу изваляю. К ночи как новенькая будешь. Нечего свою городскую гарь в следующий год тащить…

По телевизору шла «Ирония судьбы». Все-таки традиция перед Новым годом ходить с друзьями в баню – очень понятная и полезная.

Если бы можно было выложить на полати мозги, вытряхнуть, постучать по ним пихтовым веничком, а потом покатать, как футбольный мяч по снегу, было бы совсем хорошо. Нечто похожее баба Нюра со мной и проделала.

– Все дурное с тебя сниму. Может, кто тебе позавидовал или накричал. В трамвае пихнул, в спину плюнул. Сама не упомнишь, а оно на тебе висьмя висит и силы твои отымает. Тощая ты, тощая… Колосок мой на тонкой ножке…

В бане тускло горела свеча. Пахло березовым веником и новогодней распаренной пихтой.

Бабка кинула черную тряпку на пол. Села на табуретку, поставила перед собой глиняную миску и стеклянный кувшин с водой. Миску у левой ноги. Кувшин у правой. Медленно взяла горсть соли из миски и плавно ссыпала ее в кувшин с водой. Взяла еще. И неторопливой тонкой струйкой потекла соль через пальцы в воду. И зашелестел бабкин мерный шепот.

– Соль солона, вода чиста. Вода колодезна, вода речна. Соль с семи домов собрала, солью сглазы сняла. Как соль моя тает в воде – слово злое тает в воде. Соль соборная – слово оговорное, слово наговорное, сплетня, морока. Солью солю свой порог, слово злое обидчику возвращаю в рот. Слово с языка соль моя нашла, соль сплетню сняла, боль с души ушла.