Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб

– Уйди с прохода, Лина! Что за дурацкая привычка! – с порога начал он. Я посторонилась, подняв глаза к небу. – Ну что ты опять такая злобная? Сердце родное! Ау!

– Да не злобная я никакая… Возьми свой компьютер и давай… Катись, короче. Я спать хочу.

– Катись… Короче… – беззлобно повторил он. – Деградируешь по-черному. А чай?

– Обойдешься. Сам-то что-нибудь принес? – я не могла скрыть своего живого интереса к этому вопросу.

– Спрашиваешь! – самодовольно ответил он и уверенно прошел в мою комнату. – Ну что, безработная. Пляши!

– С чего это, Антоха?

– Вот твои первые честно заработанные на ниве шарлатанства денежки. – Глаза-«Ессен-туки» торжественно блеснули. И он вынул из внутреннего кармана большой конверт. – Это тебе. А это мне за предоставление услуг посредника. – И он вынул из конверта несколько купюр. – Тамара Генриховна просили передать, что весьма довольны.

– А чем она, извините, довольна, можно полюбопытствовать? – спросила я, чувствуя приятную тяжесть конверта. Я не удержалась и заглянула. Потом с недоверием посмотрела на Антона. – Ты что, рехнулся? Это ж такие деньги?! Я никого не убивала!

– Тебе много? Поделись с другом, – и он хищно запустил лапу в конверт по-новой. – Ты тут, знаешь ли, сердце родное, особо деньгами не швыряйся. Когда следующие будут и будут ли вообще, никому неизвестно. Помощь твоя им в ближайшее время не потребуется.

– А что произошло? – упавшим голосом спросила я. – Объясни ты, наконец!

– Конкурент в ближайшем конкурсе имени Чайковского участия не принимает. Серьезная травма руки. Сейчас идут отборочные прослушивания, и он пролетает, как фанера над Парижем. Эдик остается один и весь в белом.

– А деньги-то за что? – с неприятным холодком в животе спросила я. – Уж моей-то заслуги в этом нет!

– А вот Тамара Генриховна считает, что как раз есть. И прямая! – Антон задержал на мне свои истинно арийские глаза. – И хорошо, что она так думает, Лина! Значит, задачу свою мы выполнили.

– Это ты подстроил? – голосом следователя, выводящего убийцу на чистую воду, сказала я.

– Я думал, это ты… – не моргнув глазом, ответил Антон.

Поздно вечером я в конце концов дозвонилась до своего старого приятеля Виталика Саца из пресс-центра.

– Мне нужно встретиться с одним подающим надежды музыкантом. Можешь направить меня к нему на интервью от какого-нибудь приличного издания?

Я хотела поговорить с Туманским! Я должна была знать!

Аплодисменты

… Я очнулась от резкого запаха, от которого перехватило дыхание. Очнулась в полнейшей темноте и успела испугаться дважды.

Во-первых, темнота, значит, я не дома.

Во-вторых, если я не дома, то где?

– Ну нет у меня нашатыря… – посетовал кто-то вполголоса рядом со мной. – Что ж теперь делать? Не ждали мы нервных барышень в гости. Уж точно не ждали… – И темнота стала рассеиваться, превратившись в сумрак. Первыми проявились в моем сознании темно-красные шторы, закрывающие высокое окно. И тусклая лампа над письменным столом. – Вот видишь, и клей «Момент», оказывается, очень бодрит. Главное, не увлекаться.

В полном непонимании я огляделась. Я лежала, а рядом со мной на диване сидел человек с утомленным лицом испанского гранда и темными волосами до плеч. Он очень внимательно на меня смотрел, терпеливо ожидая моего возвращения. И я его откуда-то знала.

– Ну вот… Так-то лучше, – сказал он и легко поднялся. В одной руке у него был желто-черный тюбик с клеем. Другая была забинтована. – А то, знаешь, по щекам тебя хлестать как-то жалко было. И потом, мы для этого пока недостаточно знакомы. Обиделась бы еще…

Его голос вызвал мгновенную и довольно странную ассоциацию – горький шоколад… Рука у него была забинтована.

Туманский! И я все вспомнила… Антона с его дурацкими идеями, воинственную Тамару Генриховну и спектакль, который я разыграла. А главное – бестолковое интервью и его неожиданное продолжение…

Сколько же, интересно, прошло времени, если он успел сам перевязать себе руку. Да и за окном как-то подозрительно темнело.

Он отошел к столу, взял оттуда колпачок от клея, зажал его зубами, поднес тюбик и стал вертеть. Закрыл и сунул в ящик стола.

– Так как, говоришь, тебя зовут? Лина или Гелла?

А вот этого я ему точно не говорила!

Я никогда так не представляюсь. Линой меня называл только Антон. Это его личное изобретение и спорить с ним было бесполезно. А Геллой я назвалась ради красного словца исключительно перед Тамарой Генриховной. Дома меня звали Гелей или Гелкой. В официальной обстановке я всегда представляюсь полным именем. Хотя, конечно, чтобы прикинуть, какими именно уменьшительными именами меня можно называть, особой проницательности не надо.

– Я ведь, кажется, говорила, – хрипло начала я и закашлялась. Он поглядел на меня с искренним сочувствием. – Ангелина. По-другому мне не нравится.

– Да? – он как будто бы мне не поверил. – Ну ладно, пусть будет так. Имя-то у тебя какое… «Ангел мой небесный, честнейшая Херувим и славнейшая без сравнения Серафим…»

Я с удивлением на него посмотрела. Так неожиданно было услышать от него эти слова. Мои любимые слова из молитвы, единственные, которые я помнила с детства. Но в его неторопливой речи послышался непонятный мне подтекст. Как будто бы он над всем, что говорил, слегка иронизировал.

– Ну хорошо, ты тут просыпайся помаленьку. Вспоминай, что к чему. А я пойду на кухню, кофе сварю.

Он направился к двери, коротко хлопнув по ноге ладонью. И тут же большой тенью за ним метнулась овчарка.

– Пойдем, Клац, не будем смущать барышню.

Собственно, барышня и так была смущена до крайности. Нет, я действительно никогда еще не теряла сознания. Может, все это и длилось каких-то пять минут. Но мне показалось, что я проспала часов двенадцать и вот-вот вспомню, о чем был мой сон. Только сон этот убегал от меня юрко, как маленькая ящерица. Я хватала его за хвост, а он жертвенно оставлял его мне на память, но в руки не давался.

Глаза саднило, и я вспомнила, что во сне этом я отчего-то сильно плакала. Но слезы были совсем не горькие. На душе было необъяснимое чувство легкости. Как будто бы кто-то, тобой обиженный, взял и простил тебя во сне.

Я села, спустила ноги на прохладный паркет. Тапок не наблюдалось. Ах да, все же Клац сожрал…

Я повернула голову и увидела виолончель. Она лежала в раскрытом футляре на бордовом бархате, и казалось, что она лежит в гробу, до того она была торжественна и скорбна в своем безмолвии. И пахло от нее как-то грустно, то ли ладаном, то ли канифолью.