Магнолия. 12 дней

Если бы я мог широко раскрыть припухшие глаза, я бы их раскрыл – надо же, сколько он информации нарыл.

Где? Откуда? Когда успел? Он как будто прочитал мои мысли, этот оперативный Петр Данилович.

– Значит, слушай внимательно. Я справки навел, когда в адвокатском кресле почти тридцать лет просидишь, хочешь, не хочешь, а в этом болоте с головой увязнешь. Завязки в разных местах, суды, прокуратура, милиция, да и всякие другие службы. – Он развел руками. – Даже объяснять ни к чему. И так понятно, все мы тут повязаны. В одном городе живем, все друг друга знаем, учились вместе, да и вообще. Иногда им нужна помощь, иногда мне. В общем, сам понимаешь.

Но я не понимал. Мне надо было объяснять, и подробно, в деталях.

– Короче, твой Аксенов там не числится. – Он сделал ударение на слове «там», подняв при этом пухлый указательный палец вверх. – Впрочем, это сразу было понятно, все же люди там серьезные сидят, им есть чем заниматься, кроме твоего Романа Заславского. Да и контора сама по себе все-таки серьезная. У Аксенова в ней тесть служит, сидит достаточно прочно, вот Аксенов по ассоциации, так сказать, себя и причисляет. Тесть его двигает по идеологической линии, а Аксенов докладные на его имя исправно составляет, инициативу всяческую проявляет, сотрудничает, короче. Знаешь, бывают такие внештатные сотрудники?

Я кивнул, я не знал, но догадывался. Хотя вообще-то непонятно было, зачем он мне все это рассказывает. Зачем мне это знать? Мне безразлично – тести, зяти, серьезные мужчины с холодными головами и горячими сердцами. Или наоборот, с горячими головами и холодными сердцами. Моя задача как раз обратная – держаться от них от всех подальше. Я свою миссию выполнил, физиономию подставил. Все, мавр сделал свое дело, а технические подробности мавра не волнуют.

Я усмехнулся, мавра я действительно сейчас напоминал, во всяком случае, цветом лица. Но усмехнулся я про себя, и Петр Данилович не заметил.

– Он просто патологический антисемит, этот самый Аксенов. Знаешь, бывают такие. Что-то у них в детстве было неправильно, обижали, видно, сильно, родители не любили, во дворе били. Или от рождения генетика такая поврежденная. Не знаю. Но у него клиническая патология в результате образовалась. Ненавидит евреев. Может, не только евреев, может, вообще всех ненавидит, просто на евреях отыгрывается. Психоз такой, мания навязчивая. Его бы лечить, но у нас от патологической ненависти, увы, не лечат. – Петр Данилович снова улыбнулся. – Он, кстати, уже четырех студентов таким вот образом из вашего института выгнал. Хороших, способных ребят. Он, похоже, именно способных выбирал. Поломал людям жизнь. Ну да ладно, больше не будет.

Он замолчал, помедлил, я тоже молчал, мое дело было слушать.

– В общем, я к чему все это. Конец ему. Я уже связался и с прокурором, и с вашим институтом, и с другими людьми тоже. Значит, так, слушай, Толь. – Петр Данилович придвинулся ко мне, голова его подалась вперед, подбородки дернулись, оторвались от шеи, чуть вытянулись, разгладились. – Они хотят все замять. Попросили, чтобы дело мы не заводили, в суд не подавали, они шума боятся. Представляешь, какой шум может подняться? – Адвокат приподнял брови. Они у него тоже были густые, дородные, не хуже усов. – Из партии его, конечно, вышвырнут. С работы тоже. Это уже решено. Ни о какой преподавательской или научной карьере и речи идти не может. Да и вообще ни о какой приличной работе. Грузчиком где-нибудь в магазине, возможно, и возьмут. Но не более того. И хорошо, подонок, он и есть подонок. Сколько бы он еще судеб покалечил, если бы не ты.

Я кивнул, я был согласен. Петр Данилович снова посмотрел на меня, теперь мне показалось, как-то особенно внимательно.

– Ты вообще хорошее дело сделал. Там, – он снова указал вверх своим увесистым пальцем, – этот аксеновский тесть, похоже, тоже всем печенки проел, тоже мужичок такой своеобразный. Вот и его теперь, глядишь, завалят. Зятек вон как набедокурил, мы его легко под статью можем подвести, если понадобится. Так что ты, Толь, не только своего друга Рому Заславского порадовал, но и многих других, незнакомых тебе людей.

Он засмеялся – довольный, грудной, мягкий баритон раскатился по кабинету. Я подумал, смеяться ли мне вместе с ним, и решил, что лучше не стоит.

– В общем, все, дело закрыто. Ты отдыхай, лечись. – Он указал глазами на мое лицо. – Холодные примочки, мази, чего там от ушибов помогает. – Он задумался. – Хотя ничего, наверное, не помогает, кроме времени. Вот и отдыхай, а я тебе позвоню через несколько дней, проведаю. Мне твой телефон ребята дали.

Я кивнул в ответ, я вообще уже слабо соображал, слишком много информации навалилось за раз. Требовалось время, чтобы отделить одно от другого, расставить все по местам.

– Спасибо вам, Петр Данилович, – все же догадался я. Встал, пожал мягкую, теплую руку. – Надо же, как бывает, – обобщил я не без философского подтекста, – все на случайностях строится. Не встретил бы вас, совсем иначе могло выйти.

– Ну да, – согласился он и кивнул, третий, или какой там по счету, подбородок расслабленно лег на шею. – Я и сам рад. Как говорится, отделили зерна от плевел. – Он снова кивнул, подбородки дернулись, затрепетали. – Чтобы дышать нам хоть чуть посвободнее. – Потом добавил: – А ведь удачно все-таки получилось. И все благодаря тебе. – И похлопал меня по плечу.

На улице выплеснувшимся желточным пятном слезилось солнце. Оно разлилось чрезвычайно ярко, и, хотя яркость была приглушена бесконечными слоями зимнего, казалось, более плотного воздуха, лучи, частично выпаренные, процеженные, докатываясь до земли, заливали ослепляющим блеском и обмякший, подтаявший снег, и заваленные им машины, и людей, хаотично снующих по улице. Они сами слезились, эти лучи, и воздух слезился, и снег в преждевременном предчувствии весны слезился тоже, и все вокруг растекалось – засоренное яркостью зрение, лужицы, подбитая прозрачной дымкой улица Кропоткинская растекалась вместе с ними, совсем не по-зимнему оголяя длинную, убегающую вдаль мостовую. Странно, когда я ловил машину на Ленинском, я и не заметил яркости, а сейчас она полностью поглотила меня.

Мне не хотелось спешить, приусадебный палисадник был огорожен заборчиком, низким, чугунным, узорчатым. Я присел на металлическое узкое ребро, подставил измученное лицо ласковым солнечным лучам, и вдруг почему-то безумно, просто до навязчивой идеи фикс мне захотелось сигарету. Привычка курить во мне никогда не закрепилась, но иногда, редко, возникало непреодолимое желание вдохнуть в себя порцию дымного, душного, одурманивающего никотинного наркотика.

Мимо проходили двое ребят, курили, я встал с решетчатой ограды, подошел к ним, стрельнул сигарету. Они осмотрели мое лицо с брезгливым подозрением, но в просьбе не отказали. Я снова сел на край заборчика, уткнул портфель с Таниным «Грюндигом» в снег, порылся в кармане, там могли среди прочих мелочей заваляться спички. Достал коробок, чиркнул, затянулся, голову накрыл легкий кружащий туман, мгновение, другое – и он рассеялся.

«Да, дела, – подумал я про себя. – Даже непонятно, где найдешь, где потеряешь. Этот Петр Данилович тоже, видать, мужик непростой. Надо же, сколько информации нарыл, и быстро как. Похоже, одного телефонного звонка хватило. Куда звонка, и так понятно. Тесть Аксенова в ГБ работает, и под него копают. Допустим. Но почему меня, обыкновенного, ничем не примечательного, среднестатистического студента в эту внутреннюю, конторную возню посвящать надо? Ну, хорошо, у дородного адвоката Петра Даниловича с ними дружба, но я-то тут при чем? Я новых друзей не ищу. Чем я такое редкое доверие заслужил? Своим перебитым носом?»