Магнолия. 12 дней

За дорогой я особенно не следил и немного удивился, когда мы выехали на Ленинский. Ярко подсвеченный Гагарин грозился немедленно взлететь в небо даже без ракетоносителя.

– Я думал, мы на Кутузовский едем, – засомневался я в правильности маршрута.

– Надо цветы взять, – пояснила водительница. – Сейчас уже нигде не купишь, а дома у меня просто сад благоухающий.

– Так мы к тебе домой? – Я приподнял брови, изменение маршрута было непредвиденным.

– Мы уже почти приехали, – уклончиво ответила Мила.

Мила жила в двухкомнатной квартире на восьмом этаже достаточно нового, светлого дома, как тогда говорили, «улучшенной планировки». Квартира тоже оказалась улучшенной планировки, потолки высокие, окна во всю стену. Впрочем, это в гостиной, как было в спальне, я не знал, меня туда никто пока не приглашал.

Я сел в кресло напротив телевизора. Кресло было слишком мягким, слишком удобным, с какой-то невероятно бархатистой обивкой.

– Слушай, я только в душ, буквально на минуту, ты подождешь? – Нет, она не спрашивала, просто констатировала. – Минуту, две, не больше, а то после работы, сам понимаешь… – Она замялась, я кивнул, хотя и не знал точно, как оно бывает «после работы».

– Если захочешь выпить, возьми из бара. – Мила указала на бар, вмонтированный в мебельную «стенку». «Стенки» тогда были в большом почете у населения, этакая вожделенная часть московского квартирного интерьера.

– Да куда мне пить, у меня еще пол твоей фляжки осталось, – остановил я разошедшуюся в беспредельном гостеприимстве хозяйку.

– Тогда я быстро, ладно? – кивнула Милочка и исчезла в глубине квартиры. Через пару минут откуда-то издалека, приглушенный прикрытой дверью, послышался мягкий шелест воды.

Я посидел минут пять, потом сидеть надоело, я поднялся с кресла, осмотрелся, прошелся по комнате, открытой, полной воздуха, пусть и ночного, сжатого, более плотного, настойчиво вторгающегося через широкое окно. Я подошел к нему, увязший в снегу, промерзший Ленинский длинной, освещенной, почти живой, почти змеиной полосой струился внизу. Было видно, как поземка подметает его приглаженную, раскатанную поверхность. Проехала одинокая машина, осторожно, неуверенно нащупывая колесами предназначенную ей полосу, затем еще одна, уже в другую, противоположную сторону. Фары лили свет, и, когда он вкрапливался в крупинки снега, они искрились и пересыпали брильянтовой пыльцой.

Мне стало покойно, будто мир вокруг существует только для меня, для меня одного, и единственная его забота – сделать меня умиротворенным и счастливым.

– Эй, – негромко раздалось за спиной, но я не обернулся. Я как завороженный глядел за окно, и расцвеченная искусственной иллюминацией ночь не отпускала ни моего взгляда, ни сознания.

– Почему я так сильно чувствую природу? – произнес я вслух, ни к кому не обращаясь, только к себе самому. – Особенно когда она забытая, брошенная, никому не принадлежащая, ненужная. Неужели потому, что она является символом одиночества, а именно одиночество меня притягивает и влечет более всего. – Я замолчал, сам удивившись неожиданной догадке. – Неужели одиночество – это единственное, что мне необходимо, что по-настоящему может сделать меня счастливым? Меня, кто всегда в кругу друзей, кто говорлив, любит шум и суету. Но шум и суета – это все показное, внешнее наслоение, шелуха и никчемность, а душа моя, если ее копнуть, ищет только одного одиночества и страдает, когда не может его найти. – Я снова замолчал, снова задумался. – Иначе почему меня очаровывает любой, даже размытый, даже едва ощутимый призыв одиночества?

Тишина ночи за окном преодолела преграду стекла, растеклась по комнате, забилась, отражаясь, между стен. Я не знал, сколько прошло времени, минута или десять, похоже, я выпал за привычные пределы циферблата, за пределы ограниченного трехмерной упрощенностью комнатного пространства. Странное, непривычное, немного пугающее, захватывающее дух ощущение.

– Эй, – снова голос из глубины, но теперь он вывел меня из оцепенения.

Я обернулся, незнакомая женщина передо мной выглядела излишне демонстративно, по-модельному выставив чуть в сторону одно бедро, другое подперев согнутой в локте рукой – она и манила, и создавала дистанцию одновременно. Черное, длинное вечернее платье с открытым, как написали бы в модном журнале, «смелым» декольте, правильная, по-женски плавная линия груди, едва подрагивающая от взволнованного дыхания, открытые плечи, оголенные руки, жемчужное ожерелье на шее лишь оттенком выделялось на гладкой, почти прозрачной, почти мраморной коже. Лицо отрезвляюще холодно, но вместе с тем полно плохо утаенного чувственного призыва – именно такое противоречивое сочетание должно привлекать и завораживать.

Что тут скажешь, передо мной стояла другая женщина – не та легкомысленная и беспечная, которую я встретил в лесу, не та серьезная и сдержанная, которая принимала меня сегодня в клинике, даже не та, которая сидела на соседнем кресле в партере театра. Нет, совсем другая. Роскошная, словно с глянцевой обложки заморского журнала, еще более далекая, недосягаемая – совсем из иных, заоблачных сфер, к которым я не принадлежал.

– То, что ты говорил сейчас про одиночество. Ты и вправду так чувствуешь? – произнесла женщина знакомым голосом.

– Что я говорил? Я разве что-то говорил? – Я не притворялся, заряд минутной рефлексии растворился, не оставив и следа.

– Ну, раз так. я готова. Можем идти, – произнесла она, но при этом не сдвинулась с места.

И тут я снова почувствовал, что если сейчас подойду, обниму, поцелую в оголенное плечо, шею, скользну губами по ложбинке между грудей до тех пор, пока позволит нескромное платье, то никуда мы уже сегодня не поедем. Но я не подошел, не поцеловал. Хотел, но не подошел.

Почему-то я вспомнил о Тане в темной, холодной квартире на Патриарших. Подумал, что она, наверное, так и не поняла моего неожиданного ночного бегства и томится неопределенностью, и ждет. А может быть, и не томится, не ждет. Я не знал.

– Ты что, оцепенел? – улыбнулась Мила, но сдержанно, под стать своей мраморной коже, приподнятому, приоткрытому бюсту, под стать жемчужному ожерелью. – Это тебя вид на Ленинский в ступор вогнал?

Я должен был ответить. Что-нибудь про то, как она обалденно выглядит, как ей идет платье, но почему-то произнес лишь короткое «ага» и скупо качнул в подтверждение головой.

Оказалось, что в коридоре на столике уже приготовлен емкий фирменный пакет, из которого светилась серебристым горлышком бутылка шампанского да рдел увесистыми бутонами букет багровых роз. Бутылка меня не особенно удивила, а вот розы в те времена в зимней Москве вообще выходили за пределы здравого смысла.

Я взял сумку с подарками и, так и не сказав ни слова, вышел из квартиры. В лифте неловкость только усилилась; из-за тесного, скованного пространства невозможно было избежать ни запаха Милиных духов, ни ее взгляда, ни ее неожиданной манящей прелести. Но я все же избежал. Стоял, молча глядел в пол, пытаясь отогнать корябающее ощущение своего полного, вопиющего ей несоответствия. Но оно давило, беспокоило, не давало свободно вздохнуть, мешало быть естественным. А я, когда неестественный, теряюсь и лишаюсь уверенности.

– Слушай, – произнес я, не поднимая глаз, чтобы растерянность не прихватила меня еще сильнее, она и так уже втерлась в кожу вместе с тяжелым, удушливым, кружащим голову здесь, в лифте, запахом духов. – Я в полном диссонансе с тобой. Мы из разных миров, ты и я. Ты сама, что ли, не понимаешь?

Я не видел, лишь почувствовал, как она поправила перевязь-косынку, на которой по-прежнему беспомощно висела моя левая рука.

– Ты в полном порядке, – произнесла она голосом, в котором я расслышал заботу, даже нежность. – Ты в абсолютном порядке.