Магнолия. 12 дней

– Я тебе расскажу, но это в первый и в последний раз. Ты больше никогда не спрашивай. Я не хочу постоянно отчитываться перед тобой. Поняла? – проговорил я и сам удивился собственной жесткости.

Она лишь согласно кивнула, и это было первое ее движение за последние минуты.

– Днем я поехал к врачу. У меня есть знакомый врач, я ему позвонил и рассказал о боке. О левом, поврежденном. Он посоветовал приехать. Он работает в Беляеве, вот я и поехал. Короче, они определили, что у меня сломано ребро. Ты даже не спросила, как я себя чувствую, а у меня ребро сломано. Они по рентгену определили. А ты даже не спросила. – Наверное, я хотел, чтобы стыдно стало теперь ей, хотел перенести свой стыд, свое замешательство на нее. Как говорится, с больной головы на здоровую. И, похоже, у меня получилось.

– Извини, – произнесла она. – Все так быстро произошло, ты пришел, мы сразу стали трахаться, я хотела спросить, но забыла.

Ее голос был наполнен очевидным раскаянием, наивной, ничем не прикрытой искренностью, тоже беззащитной. Я не выдержал, придвинулся, обхватил здоровой рукой ее за живот, ладонь тотчас же растаяла на поверхности тугой, глянцевой кожи, подладил под себя, обтек изгибы ее тела, слился с ним, не оставляя ни зазора, ни свободной ячейки, проговорил тихим, мягким голосом:

– А у него, у моего приятеля-врача, были билеты в театр, в Большой, там премьера какая-то шла, он меня и позвал. Его девушка пойти не смогла, а у него билет пропадал. Ну, мы и поехали. А потом, после театра, мы на вечеринку попали, они в театре после спектакля вечеринку устраивали. У него знакомые в театре, они лечатся у него, врачи, они ведь все блатные, вот нас и пригласили. Мы там до двух ночи болтались, сам не знаю зачем. Я собирался к тебе потом приехать, но уже поздно было, боялся, что разбужу.

Она не шевелилась, замерла вдоль моего тела, протянувшись по всей его длине. Было ли мне стыдно, что я обманываю ее? Нет. Ведь в принципе все именно так вчера и происходило, как я рассказал. Конечно, я заменил врача Милу на врача-приятеля, да еще наплел про его девушку, которая якобы не могла пойти в театр, но все остальное соответствовало действительности. Даже то, что я собирался поехать к Тане на Патриаршие, но не получилось. Естественно, подробности о том, как я провел эту ночь, остались за кадром, но не была ли это ложь во спасение? Впрочем, я настолько глубоко и не задумывался, я просто говорил то, что должен был сказать, даже не пытался, чтобы это звучало правдоподобно – и так получалось.

Она молчала, лишь прижавшееся ко мне тело оставило последнее замершее напряжение, словно плотный воздушный поток слетел и растворился в пустом пространстве комнаты.

– Ты все-таки не оставляй меня надолго. – Ее голос был направлен не на меня, наоборот, от меня, и казалось, он отражается от воздуха и возвращается ко мне еще более разбавленным, эфемерным. – Я не могу одна. Мне плохо от одиночества. Я от него болею. Будь рядом. Ладно?

Конечно, мне полагалось сказать: «Ладно». Ведь все дело в текущей минуте, в мгновении, в том, что оно требует именно сейчас. А сейчас оно требовало от меня одного короткого «ладно». Но я был покрыт коркой закостеневшего упрямства и не мог его пробить, да и не хотел. Мне показалось, что если я сейчас соглашусь, пообещаю, то вот так незаметно она привяжет меня к себе, пристегнет к поводку и я навсегда окажусь зависимым, без воли, без свободы. А без воли и свободы я себя не представлял.

– Знаешь, – все же сказал я, – когда-то давно, лет пять-шесть назад, по телевизору кино показывали. Казахское или киргизское, я точно не знаю, я не с начала смотрел, так что даже названия не знаю, а потом его больше никогда не показывали. Отличный фильм, какой-то их эпос, что-то типа «Витязя в тигровой шкуре», но только их собственное, казахское, в стихах. На удивление непростой фильм, длинный, две серии, часа три шел, объемный такой, в смысле, в нем много плоскостей наслоилось, и не без философской основы. В общем, отличный фильм. Почему его больше не показывали – понятия не имею. Наверное, по идеологии в верхах не прошел. Ты слушаешь?

– Ага, – подтвердила Таня и качнула слегка головой. Я еще крепче подхватил ее под живот, вдавил в себя сильнее, мне страшно хотелось ее прямо сейчас, в эту секунду. Но мне нравилось хотеть ее, когда она рядом, доступна, сходить с ума от желания и при этом зажимать себя, наступать себе на горло – томиться им и растягивать его одновременно.

– Я так хочу тебя сейчас, – зачем-то сказал я ей, хотя и без слов это было совершенно очевидно. – Но мне в кайф хотеть и не иметь тебя, особенно когда ты близко. Все тело разъедает, знаешь, такая едкая истома. Конечно, здесь не без мазохизма, наверное, но не физического, а эмоционального. К тому же это связано с преодолением себя, с самоконтролем.

– Я же говорю, ты сумасшедший, – отозвалась она и тихо, коротко засмеялась. – Так чего там было, в этом фильме?

– Короче, там витязь, богатырь, главный богатырь их страны, что-то типа нашего Ильи Муромца. И актер, который его играет, тоже красавец, здоровый, статный, утонченный такой азиатской красотой. Он у царя главный витязь и полководец и совершает кучу подвигов, землю родную защищает, врагов наказывает, ну и прочее, как полагается. Но там все сложнее, он еще с колдуном борется, который и является источником всего зла, и то он колдуна побеждает, то тот его. Причем колдун непростой, коварный и очень изобретательный, постоянно в кого-нибудь превращается. Сначала в друга витязя, потом в распутную красавицу, потом еще в кого-то, главное, чтобы витязя этого, который воплощает силу добра, с прямого пути сбить. Там много сюрного в фильме, что вообще-то нашему кинематографу не присуще. Один раз, например, чародей становится самим этим витязем, как бы его копией, но негативной, черной копией. Прямо как в «Лебедином озере» Одетта и Одилия. И тогда витязь должен бороться с самим собой, как я вот сейчас борюсь с собой.

Таня слегка пошевелилась, притерлась ко мне попкой, засмеялась. Смех был довольный, легкий, он больше не таил в себе ни тоски, ни отчаяния.

– В другой раз колдун превращается в скорпиона, который норовит ужалить витязя, – продолжил я пересказ фильма. – К тому же скорпион еще как бы и символ самого чародея. Вообще фильм во многом на символике построен. Дальше – больше, этот злобный маг становится лошадью богатыря и сбрасывает его посреди пустыни. И тут же на него набрасывается барс, то есть все тот же колдун, но теперь уже в обличии барса. А когда богатырь хищника одолевает и уже заносит кинжал, чтобы его прикончить, барс превращается в лужицу воды, которая мгновенно впитывается в песок. Что означает, что чародей не потерпел поражение, а просто его очередная попытка не удалась. Так долго продолжается, и в конце концов становится ясно, что рано или поздно подлый колдун витязя все же достанет. В общем, отличный фильм.

Я наговаривал почти в самое ее ушко, оно удобно пристроилось у меня под губами, но не отвлекался, рассказ постепенно прибирал меня, мое внимание, фантазию, он с каждой минутой становился все важнее и важнее.

– Короче, витязь этот в результате влюбляется. Однажды в чужом доме он встречает девушку. Она, конечно, из аристократического рода, хрупкая, грациозная, скромная, красивая, с толстой, длинной, обалденной, как и полагается их красавицам, косой. В общем, понятно, идеальное дополнение к его силе и мужеству. Вот он и пытается ее заполучить. Но легко ее заполучить ему не удается, колдун тут как тут и опять вставляет свои гнутые, заостренные палки в колеса. То сам становится этой девушкой, в смысле, ее двойником, в общем, какие только препоны он богатырю не чинит. И тем не менее богатырь все их преодолевает. И в результате добивается своей красавицы и женится на ней. Они счастливы и живут счастливой семейной жизнью, какой и должны по идее жить новобрачные.

– А колдун? – спросила Таня.

Я улыбнулся, мне показалось, что не только меня, но и ее захватил мой нехитрый рассказ. Тело ее совсем замерло, полностью, я даже не слышал дыхания.

– В том-то и дело. Однажды ранним утром витязь решил вспомнить свою холостую жизнь, вылез из супружеской постели, пока жена спала, и поскакал в степь на своем любимом скакуне поохотиться. Мимо небольшой скалы он пускает коня рысью, но вдруг в ее тени возникает колдун и набрасывает аркан на шею витязя. Конь несет его вперед, петля все сильнее сдавливает шею, но богатырь не отпускает поводья, напрягся, тянет колдуна за собой. Удавка все глубже впивается, душит, богатырь в конце концов не выдерживает, хрипит, задыхается, хватается руками за удавку, пытается ее ослабить. Но и колдун не поддается, тянет изо всех сил, затягивает все сильнее, и вот витязь слетает с седла, уже почти задушенный, почти без сознания, почти бездыханный, и оказывается, естественно, во власти коварного, празднующего победу, ликующего чародея. Витязь тужится из самых последних сил, пытается освободиться, не может, снова пытается и… – здесь я, как полагается, выдержал паузу, – …открывает глаза. Оказывается, что он лежит в постели своей красавицы жены, спальня полна света и тихого очарования раннего утра, и только толстая, длинная коса жены обвилась вокруг его горла, и он сам при каждом своем мятежном движении затягивает все туже и туже эту любимейшую, нежнейшую из удавок. И тогда он понимает, что подлый чародей все же достал и одолел его именно с помощью счастливого, размеренного быта, именно обыденностью благополучной семейной жизни, а еще красотой и ласками его идеальной жены. Потому что ему, витязю, богатырю и герою, уже не хочется ни подвигов, ни битв, ни защищать страну, ни побеждать врагов, ни бороться за добро и справедливость. А значит, он мертв. То есть он жив телом, но мертв духом, а значит, побежден.