Магнолия. 12 дней

Но удержать комиссара было невозможно, он вылез из окопа и взял штык наперевес. Даже если бы и хотел, он не мог уже пойти на попятную – сейчас, на глазах у еще недавно рукоплескавшей аудитории он не мог отступить, смалодушничать, запятнать свое мачо-мужицкое начало. Да и я бы ему смалодушничать не позволил.

– Аленка, – окликнул я комсорга, – а вчера в кабинете ты так же горячо ему впаривала?

Она оглянулась на меня, «дурак» – прошелестели ее губки, махнула рукой, отошла в сторону. Я уставился на Аксенова наглым, полным снисходительного превосходства взглядом, я знал, он сводит Аксенова с ума, лишает рассудка.

Толкотня, неразбериха только нарастали, кто-то потянул меня за рукав, я бы не обратил внимания, но тянули сильно. Я обернулся, удивился, похоже, у Ромика благополучно закончился приступ карикатурной лихорадки.

– Слушай, давай я вместо тебя, – смущенно проговорил он, снимая очки. – Тебе же нельзя, у тебя бок.

– Все нормально. Тебе, как «подпольному сионисту», лучше пока не высовываться. Сиди тихонько под полом.

Ромик пожал плечами и не стал возражать, снова нацепил на нос очки.

– Ты его береги, бок. И еще зубы, – добавил он.

– Зубы – это важно, – согласился я.

Потом словно стопка фотографий соскользнула со стола, и в воздухе, перед тем как рассыпаться по полу, промелькнули поочередно, один за другим едва различимые блики. Все произошло слишком быстро, я лишь успел снять левую руку с перевязи, попытался приподнять к лицу, чтобы прикрыть челюсть. Рука подниматься не особенно хотела, разучилась за последнюю неделю, каждое движение отдавалось в боку вязкой, ноющей болью.

Я отступил назад, несколько коротких, мелких шагов, стараясь выиграть хоть какие-то секунды; время утратило свою непрерывную плавность, выродилось в отрывистый набор одиночных кадров.

Вспышка, кадр первый – правая рука Аксенова широко, по-деревенски, на весь размах, отведенная назад. Еще одна вспышка – озверевшее, перекошенное не то злобой, не то напряжением лицо, если бы я мог, я бы успел ударить его коротким, резким джебом. Следующая вспышка высветила уже сам кулак, врезающийся в меня с ужасающей свистящей скоростью, он показался огромным, увеличенным до нереальных размеров, я успел разглядеть крупные выпирающие костяшки.

Я не смог ни прикрыться, левая рука даже не попыталась остановить удар, ни пригнуться, лишь отпрянул, отклонился назад, левый глаз тут же залепило, будто хлестнули жесткой, полностью изолирующей свет тряпкой. Сначала зрение погрузилось во мрак, сплошной, кромешный, вдавленный внутрь мрак, и только через мгновение-другое сначала прорезала боль, а затем до сознания долетел и звук удара, словно огрела пощечина, только жестче и не так звонко, глуше и значительно плотнее.

Мне показалось, что я ослеп, не на один, а сразу на оба глаза, я ничего не видел, вообще ничего, все погрузилось в черную, едва расцвеченную желтоватыми вспышками пустоту. Потом наконец проступил красный цвет, темный, почти бурый, с него и началось восстановление сначала света, потом форм, очертаний. Оказалось, что левая ладонь залита кровью, я держал ее прямо перед глазами, пытаясь сообразить, откуда кровь, но опять не успел.

Сначала где-то в стороне, словно в удаленной, вытянутой перспективе проступило лицо Аксенова, оно показалось не объемным, а совершенно плоским, будто было нарисовано неумелым художником на листе ватмана. В одно мгновение оно разрослось, злобное, искаженное, полное распирающей изнутри ненависти. Снова летящий прямо в меня, сбитый немыслимой скоростью комок, только теперь он казался темным, однотонным, почти черным. Он летел не по дуге, не по касательной, как первый, а прямо в меня, наверное, я бы успел увернуться, уйти головой вниз, нырнуть под него. Но не ушел, не нырнул.

Брызги залепили мозг. Зрение перестало быть внешним, наружным, оно забилось внутрь и там, внутри, стало разбираться с брызжущими во все стороны ослепительно белыми, желтыми, как бенгальские огни, ярко-красными мелкими, частыми разрывами. И сразу же их залепила боль, тоже слепящая, тоже разрывающая, ломающая перегородки, заливающая все новые и новые сломанные объемы.

Видимо, я перегнулся, схватился за лицо обеими руками, пытаясь хоть как-то удержать в них разъедающую боль, и уже не видел, что подкосило меня окончательно. Следующий удар сбил с ног, старая резкая боль смешалась с еще более резкой новой, я осел, повалился на бок, инстинктивно поджал коленки, закрыл голову правой рукой, левую прижал к сломанному ребру. Я не потерял сознания, но, перемешанное с болью, оно стало беззащитно, беспомощно, точно так же, как и тело – единственное, о чем я успел подумать, будет ли он добивать меня ногами.

Прошло время, я не знал сколько, вспышки в мозгу стали оседать, терять яркость, интенсивность. А вот боль, наоборот, только распухала, растекалась, заливала корежащей плавленой лавой. Потом кто-то стал теребить меня за плечо, настойчиво, мне стало неудобно лежать, дернули сильнее, пытаясь перевернуть на спину. На спину поворачиваться не хотелось, мне было удобнее на боку, свернувшись калачиком, казалось, чем плотнее я свернусь, тем сдержанней и мельче будет боль. Все же проступили слова, одни и те же, знакомые: «Тосс… Тосик. Эй, Тосик… Ты слышишь меня?»

Я не хотел, но заставил себя, оторвал ладонь от лица, открыл глаза. Сначала показалось, что я вообще ничего не вижу, что зрение исчезло, перестало существовать, затем пробился свет, он был темный и липкий. И лишь позже, когда я смог разобрать, оказался красным.

– Тосик, ты как? – снова раздался голос сверху. Казалось, что он тормошит меня, не рука, а именно голос.

– Подожди, – пошевелил я губами и стал разглядывать красное, разлитое повсюду. Тут до меня дошло, это кафель залит кровью, и я удивился: «Откуда столько крови? Откуда она взялась? Чья, из кого вытекла?»

Потом снова отдельные, четкие, не связанные друг с другом кадры. Вот, будто взгляд со стороны – я уже сижу, мотаю мутной головой. Мутность проступает и в глазах, и вообще разлита по лицу, я удивляюсь, мне-то ведь известно, что это «я», но черты почему-то непривычны, мало знакомы. Вот проступили другие лица, девичьи, их много, пять-шесть перепуганных лиц, даже смешно, как они перепуганы – сколько ужаса на стольких лицах я еще не видел никогда. Вот Тахир упирается в кого-то плечом, а с другой стороны Кирилл Баранов, в их позах напряжение и испуг. Последним я вижу Аксенова, это его оттаскивают Тахир с Кириллом, а он кричит и машет рукой. Вернее, не рукой, а указательным пальцем, зашедшимся в мелкой эпилептической тряске, он тычет прямо в меня. Да и кричит Аксенов мне:

– Ты понял? – кричит он, и палец с каждым словом, как сломанный, перезаведенный маятник, дергается новой зашкаливающей амплитудой. – Ты понял, сучонок, сосунок?! Ты понял, что ты вообще никто?! Что ты падаль. Что я тебя в любой момент, как захочу, сотру тебя, сучонок. Переломаю. Ты понял, что я тебя переломаю.

Он кричал еще что-то, и тут я все вспомнил разом, одним неразделимым куском: собрание, мой «камикадзевский» план, летящий кулак Аксенова, невозможность защититься, спрятаться от него – значит, память, хоть и перемешанная с болью, все же возвращалась ко мне.