Магония
Шрифт:
Наша с Азой проблема в том, что мы провели каждый день с момента знакомства, зная, как она умрёт, и отмахиваясь от этого знания. Никто не мог понять, что с ней не так, и несколько лет назад я решил стать героем, который это выяснит.
Аза была не в курсе. Я перелопатил тонну медицинских журналов. Удивительно, чему можно научиться, когда мозги на месте и мотивация правильная. Я добрался до статей семнадцатого века. Если вам понадобится схема лёгких – только попросите. Нарисую даже с завязанными глазами.
Но что бы я ни делал, я делал это недостаточно быстро. Я не чудотворец. И даже не учёный. В какие-то дни я просто шестнадцатилетка.
У мамы Азы точно такая же идея возникла ещё раньше. Она билась над решением почти пятнадцать лет – с тех пор, как у Азы начались проблемы с дыханием, – но лекарства, которые она пыталась вывести на этап тестирования, постоянно зарубали.
Я знаю гораздо больше Азы о том, что мама делала для неё. Несколько месяцев назад я наткнулся на кое-какие действительно перспективные данные из её лаборатории и расспросил о них. В то время Грета работала над препаратом от астмы – испытания на мышах. Когда Азе стало хуже, по дурацкому стечению обстоятельств лекарство добралось до испытаний на людях, но всё прикрыли, потому как выяснилось, что от астмы оно не помогает, да и побочных эффектов куча. Препарат оказался бесполезен. По-видимому, для всех, кроме Азы.
– Я хранила дома немного сыворотки от тяжёлых приступов астмы, – рассказала мне Грета. – Я не знала, поможет ли это хоть чуть-чуть, но она умирала, так что я дала ей препарат.
Неважно, что это было, оно оказалось эффективным. Состояние Азы ухудшалось, однако теперь гораздо медленнее. Согласно всем медицинским заключениям, лёгкие, что едва справлялись с доставкой кислорода в кровоток, должны были её убить, а действия Греты, в чём бы они ни заключались, спасли. С тех пор лекарство стало неизменной частью дневного рациона Азы. Несмотря на абсолютную незаконность.
В какой-то мере это единственный большой секрет, который мне доводилось хранить от Азы. Её мама просила не говорить. Она хотела продолжить работу над препаратом, и если б такое всплыло – её бы арестовали. Знать что-то, чего не знает Аза, казалось очень неправильным…
В любом случае она умерла.
Я смотрю на потолок и пытаюсь представить, что происходит с человеком, когда он умирает. Погибнуть = разделиться. Всё, что было тобой, всё, что было ею – разлетается на части, взрывается. Рассеивается вокруг.
Утро. Похороны. Солнцезащитные очки. Костюм.
Кэрол всё проконтролировала, и в такой одежде я чувствую себя чучелом. Рукава странно свободные, и это, видимо, означает, что размер подходящий. Я привык к дедушкиному пиджаку, который ношу со всем подряд. Он достался мне от отца, и пусть я не знал отца, даже не представляю, кем он был, мамы передали мне пиджак. В нём около тысячи беспорядочно разбросанных карманов. На каждом вышит крошечный ярлык, сообщающий, что здесь должно находиться. Есть карманы с надписями «опалы», «камертон», «пули». Мой дед был либо Джеймсом Бондом, либо коммивояжером.
Я бы в жизни не надел на похороны Азы костюм, разве что тот, который мне запретили надевать.
Я не спокоен. Я не готов. И всё же сажусь в машину, на пассажирском сиденье пристёгнут мешок с вещами. Место Азы.
Переодеваюсь в школьном туалете. Затем, после первого звонка, иду в класс мистера Гримма и сажусь.
Все пялятся. Целая комната выбранных родителями чёрных платьев, чёрных колготок, чёрных костюмов и отглаженных рубашек и галстуков.
«Давайте, глазейте, – хочу им сказать. – Я ещё не закончил».
– Мистер Кервин, – говорит мистер Гримм.
Я смотрю на него. Он смотрит на меня. Его лицо смягчается.
– Не могу сказать, что виню вас. Снимите верх и тогда можете остаться в классе, но пока вы в таком виде, урок я вести не в силах.
Я кладу верхнюю часть костюма на пустой стол рядом с собой. На нём надпись. «Аза Рэй была здесь» – серебристым лаком для ногтей. Гримм обещал, что заставит Азу всё оттереть, но так этого и не сделал.
Я никогда не думал, что это случится.
Я подозревал, что это, возможно, произойдёт
Я знал, что это неизбежно.
Я этого не предвидел.
Как кто-то может продолжать читать бесконечное число, если следующая цифра неизвестна? Но я продолжаю.
673518857527248912279381830119491298336733624406566430860213949463952247371907021798609437027705392171762931767523846748184676694051320005681271452635608277857713427577896.
Полдень, звучит звонок – специальный, который говорит: «Идёмте, сделаем нечто ужасное», – и я выхожу на улицу. Флаг приспущен. Это не школьное руководство расстаралось, они о таком даже не подумали. Его приспустили сегодня около трёх ночи. Я знаком со сторожами.
За моей спиной из здания потоком выплывают дети. Многие рыдают, что одновременно радует и злит. Кажется, наличие в школе умирающей ученицы в сознании людей равносильно тому, что никто другой не умрёт. Мол, эта ниша занята. Но все в любом случае её оплакивают, даже если для них она была лишь Умирающей Девочкой, а не делающей-светящиеся-надписи, создающей-чучела, смотрящей-на-кальмара Азой.
Зацикливание. Некоторые дни такие тёмные, что я не вижу ничего, кроме жалкого тумана – число за числом, слово за словом, облака из глаголов и существительных, и ничто из этого не заставит время пойти вспять.
Кое-кто – не буду называть имён – вообще-то так и не плакал с той ночи, когда Аза умерла. Я чувствую, что слёзы рвутся наружу, но если позволю им – из меня вытечет абсолютно всё. Так что я держусь.
«поскольку чувства во главе всего,
кто посвящает жизнь
лишь правилам и схемам –
не ощущает вкуса поцелуев»
Это мистер Э. Э. Каммингс. И он прав. Я много лет провёл, посвящая себя чему угодно, кроме того факта, что время от меня убегает. Середина стихотворения призывает не тратить попусту ни минуты, пока ты жив. И целовать тех, кого ты хочешь поцеловать, любить тех, кого думаешь, что любишь. Всё уже сказано. В последних строчках Каммингс тоже прав:
«для жизни нет полей,
и смерть, по-моему, нас в скобки не запрёт»
Люди декламируют его на похоронах, мол, лови момент, но мне кажется, что это нифига не оптимистичное стихотворение о том, что ты уже не получишь желаемого, оно не вызывает добрых чувств. Азе нравился Э. Э. Каммингс. Значит, и мне нравится Э. Э. Каммингс.
Я выезжаю вперёд и начинаю сигналить. Все повторяют за мной: сначала вся школа, а потом, когда я выбираюсь на шоссе, и весь город. По крайней мере, так кажется.