Махтумкули
Шрифт:
Около пятнадцати лет проработал Иван у купца Бабаджана. Сначала был учеником кузнеца, потом сам стал мастером. Но все эти годы не умирала надежда на освобождение. Не раз Иван садился на коня и пытался добраться до дома. Его ловили, подвергали жестоким мучениям. Купец Бабаджан понял, что русский не успокоится, и решил, пока не случилось большого несчастья, найти покупателя, чтобы увезли Ивана подальше.
И вот уже три месяца Иван у Адна-сердара. Сердар с первого же дня решил подкупить его лаской: приказал бросить в кузнице новую кошму, дать Ивану посуду. Пообещал, если кузнец станет работать прилежно, самое позднее
Он сидел в своем углу и перевязывал рану, когда сбежал Тархан и, весело подмигнув, промолвил:
— Как живешь, Иван?
Притворно сердясь, Иван ответил:
— Ты когда приехал из Астрабада?
— Прошлой ночью.
— Прошлой ночью!.. И до сих пор не нашел времени, чтобы выпить со мной пиалу чая?
— Понятно, Иван-джан… Не сердись… Я тебе о многом должен рассказать.
На ногах Ивана позвякивали кандалы. Сердар несколько раз обещал: "Если будешь честно работать, я прикажу снять кандалы".
А у Ивана была своя мечта: любым способом вернуться на родину, увидеть дорогие лица… Теперь он уже не наивным парнем. Тяжелые годы неволи укрепили его дух, и, будь у него сила, он, не колеблясь, насадил бы на копье по одному таких кровопийц, как купец Бабаджан или Адна-сердар. Но силы такой у него не было… И он уже слепо не полагался на удачу, как тогда в Хиве, — свои замыслы глубоко прятал в сердце, не поверяя их даже таким беднякам, как он сам.
Только от Тархана он не таился. Почти каждый вечер друзья сидели за чаем, повествуя друг другу о собственных невзгодах, а порой тихо пели — каждый на своем языке.
Собираясь бежать с Лейлой, Тархан решил проститься о другом. Кто знает, может, они в самом деле видятся последний раз. Хотя сердца их бьются одинаково и одинаковы душевные порывы, но пути у них разные… Тархан собирался направиться в Мерв, а Иван… Кто знает, где будет завтра Иван…
Взяв платок из рук Ивана, Тархан перевязал ему болячку и пошутил:
— Что за болезнь прицепилась к тебе?
— Это, браток, не та болезнь, — вздохнул Иван. — Скажи, чем сердце можно вылечить?
— Эй, Иван-джан, у кого сердце не болит! Я тоже не лучше тебя, такой же бродяга…
— Ты, Тархан, не бродяга, ты на родной земле живешь, а я…
— Какая разница? — перебил его Тархан. — Не все ли равно, где жить, если живешь, как собака?
— Разница, брат, большая… Знаешь, почему кукушка кричит не переставая? Потому что гнезда своего нет, тяжела скитальческая жизнь. Одно дело — на родине горе мыкать, другое — на чужбине. У нас даже пословица есть такая: "Своя земля и в горести мила".
Пословицу Иван произнес по-русски, и Тархан попросил:
— Скажи-ка по-нашему.
Иван раскрыл широкую ладонь с темными крапинками въевшегося металла и угольной пыли, протянул ее Тархану.
— Видишь? Так вот, когда человек попадет на чужбину, для него комочек родной земли, умещающийся на ладони, дороже всего на свете. Понял?
— Понял, — кивнул Тархан. — У нас говорят: "Каждому зайцу — свой холм"…
Отогнав печальные мысли, Иван подмигнул:
— Ну, рассказывай!
Тархан повторил свой вчерашний
рассказ. Иван поинтересовался, не встречал ли он в Астрабаде русских невольников.И опять вспомнил Оренбург, свою юность. Защемило сердце. Эх, жизнь треклятая!
Он положил руку на плечо Тархана и тихо запел песню, которую когда-то слышал от старого ямщика:
Ах, талан ли мой, талан таков, Или участь моя горькая; На роду ли мне написано, Что со младости до старости, До седого бела волоса, Во весь век мой горе мыкати, Ах, до самой гробовой доски.Дождь утих, хотя тучи по-прежнему облегали небо.
Долго Садап боролась со сном, но все же незаметно уснула Тишина разбудила ее. Сонно зевая, она встала и крадучись вышла. Подошла к мазанке батраков и прислушалась. Потом прошлепала к кибитке Лейлы, осторожно толкнула дверь, и, убедившись, что она заперта, направилась к коровнику. Она кашлянула, и сразу появился человек. Садап прошептала что-то и пошла домой. Теперь она могла спать спокойно.
Друзья просидели довольно долго. Пили чай, разговаривали Потом Тархан поднялся.
Притихший было ветер вновь расшумелся и разогнал тучи. Замигали звезды. Тархан вспомнил тень, мелькнувшую в двери коровника, и тревожно осмотрелся по сторонам. Возле коровника маячило что-то темное, не то куча мусора, не то присевший человек — не разобрать. Он быстро юркнул в свою мазанку и остановился у двери, прислушиваясь. Однако гулко бьющееся сердце заглушало все остальные звуки. Он ощупью добрался до постели и сел. Несомненно за ним следят! Старая ведьма Садап, вероятно, учуяв что-то, поставила соглядатая. Но кто это? Ни Овеза, ни Кандыма в эту ночь дома не было. Кого же они наняли? "А может быть, никто и не следит? — с внезапно загоревшейся надеждой подумал Тархан. — Может, просто почудилось?" Но здравый смысл твердо сказал: нет, не почудилось, и ты не иди напролом, иначе все пропало.
Тархан с яростью ударил кулаком по колену: надо же случиться такому! Все шло как задумано — и в самый последний момент грозит сорваться… Нет, не сорвется! Сейчас он возьмет за горло и заставит его признаться, что поручила ему эта трижды богом проклятая Садап!
Он встал, туго затянул кушак на чекмене, попробовал, легко ли вынимается из ножен узкий чабанский нож. Надевая халат, подумал что Садап, вероятно, ничего толком не знает, иначе она взяла бы Лейлу на ночь в свою кибитку. И тут же обожгла мысль; а что, если она так и поступила!
Торопливо нашарив в темноте небольшую веревку, которой обычно пользовались, принося дрова, Тархан вышел, завернул за мазанку и направился к реке. Он решил обогнуть село с восточной стороны, подкрасться к коровнику с тыла и схватить караульщика, если он действительно там.
Небо просветлело еще больше, но идти становилось все труднее, так как песчаная почва аула сменилась липкой глиной. Оскользаясь, путаясь ногами в зарослях низкорослого кустарника, Тархан обошел кибитку Анна-Коротышки. Высматривая, чтобы не нарваться на собак, пробрался к коровнику и присел, осматриваясь.