Махтумкули

— Перейди на семьдесят шестую. Наизусть можешь?

У Абдыкерима сделался такой вид, словно предстояло верблюжий вьюк поднять — он надулся, покраснел, вытянул губы трубочкой. Но начал читать по памяти, без запинки.

— Хватит. Остальное расскажи своими словами.

Своими словами нескладный Абдыкерим тоже умел рассказывать.

— Достаточно. Поведай о Каруне. Какой национальности он был?

— Карун был той же национальности, что и пророк Муса, и несметным богатством наделил его аллах. Но он не пал ниц перед великодушием и щедростью аллаха, он стал кичиться достоянием. Аллах не любит людей кичливых!

Последнюю фразу Абдыкерим произнес по-арабски и подчеркнуто громко. Ахун, продолжая без особого вкуса пить чай, кивком одобрил рвение ученика. Абдыкерим еще больше воодушевился.

— Если аллах снизошел к рабу своему, то и раб обязан не забывать о милостыне. А Карун проявил алчность и спесивость, он стал кричать, что все богатство накопил собственным усердием. Он позабыл о милосердии, проявил бесчестие. Аллах не любит бесчестных!

Опять фраза выкрикнута по-арабски. Но на сей раз она не была удостоена ни одобрения, ни даже внимания ахуна — он перебирал янтарные зерна четок и думал о чем-то своем. Абдыкерим сбавил тон.

— Люди, зарящиеся на все блага этого мира, смотрели на Каруна и алчно завидовали: «Счастливый человек Карун! Мы хотим иметь столько же денег, сколько имеет он!» И они прильнули к чаше зла, чтобы получить желаемое. Но верные рабы аллаха не последовали за ними, не сошли с пути праведного, говоря: «Нет блага кроме как от всевышнего». И получил по заслугам Карун: проклял его пророк Муса, а земля поглотила алчного скрягу. И насытились землей глаза его, не насытившись деньгами!.. — Абдыкерим сделал паузу, дыхание его было прерывистым, словно он долго бежал и вдруг остановился. Закончил он декларативной фразой: — Этот мир есть мираж, и чем больше невзгод выпадет на твою долю, тем больше благ получишь в раю!

Ахун очнулся от размышлений и кивнул, одобряя. Абдыкерим был из его любимых учеников, ибо старался смотреть на окружающее глазами своего пира. Всеми мерами ахун воспитывал в учениках именно такое отношение к жизни. Основную философскую доктрину Корана — «Без воли аллаха и куст не шелохнется» — он проповедовал как повседневный и нерушимый закон бытия. И богачей делает богачами аллах, учил он, и бедняков бедняками — тоже аллах. Нельзя роптать, надо смиренно принимать все и благодарить всевышнего за это. Кто обделен божественной милостью на этом свете, сполна будет вознагражден на том. Вот и все.

Немудреная в общем-то философия, примитивная, однако заключалась в ней, как косточка в персике, губительная суть смирения, нищеты духа, рабской психологии, и долбил ее ахун изо дня в день, из месяца в месяц. Джелалиддин Руми был его любимым поэтом, и он частенько повторял:

Зашей ты нитками глазе, пусть сердце станет глазом — И ты мгновенно углядишь все кущи рая разом.

Зашить глаза, то есть презреть все, что есть хорошего в жизни, и жить призрачными интересами? Нет, несмотря на все старания Бабаджан-ахуна многие ученики смотрели на вещи трезво, совершенно не разделяли «потусторонней» философии. Все вечные блага «того света» они предпочитали одному дню реальной радости. Вот и Нуретдин, слушая Абдыкерима, вспоминает стихи Хафиза:

Эй, проповедник, прочь поди! Мне надоел твой нудный крик! Я сердце потерял в пути. А ты что потерял, старик? …Не сменит улицу свою дервиш на восемь райских кущ, Освобожден от двух миров — своей любовью он велик.

А Махтумкули повторяет про себя: «Глаза его землей насытились, деньгами не насытившись», — и думает, что надо бы стихи написать о подобных Каруну алчных людях. И можно использовать для этого образы из Корана — они прекрасны своей выразительностью.

Бабаджан-ахун разрешил Абдыкериму сесть. Хотел было поднять очередного ученика, но раздумал. Допил остатки чая в пиале, посидел, катая одной рукой четки, другой — поглаживая красивую белоснежную бороду пророка: не раз от льстецов долетало до слуха, что на пророка Шахмердана [34] похож тагсир своей бородой. Льстецы явно перебарщивали, потому что ничего воинственного в облике Бабаджан-ахуна не усматривалось.

Бесшумно ступая, вошел суфий Ильмурад, приблизился к ахуну, зашептал на ухо. Ахун выслушал, движением руки выпроводил шептуна, приказал:

34

Шахмердан — "Царь мужей", прозвище пророка Али, образ храброго всесильного полководца.

— Всем идти в мастерские. Работать до полудня. И чтоб никто не отлынивал от дела!

Училище располагало мастерскими по различным ремеслам — по кузнечному делу, плотницкому, ювелирному, гончарному, скорняжному, переплетному. Всяк занимался тем, к чему призвание было. Ну а у кого призвания не обнаруживалось вовсе, тот вносил определенную сумму в казну медресе.

Махтумкули работал с удовольствием. Никакой прибыли мастерство незаурядного ювелира ему не приносило, поскольку вся прибыль принадлежала училищу, но он работал не ради прибыли, а ради искусства — сделанные им украшения представлялись ему своеобразной модификацией, разновидностью поэзии.

Выпив пиалушку чая и сменив одежду на рабочую, он собирался идти в мастерскую, когда к нему буквально ворвался Шейдаи. Видно было, что весть принес недобрую — его всегда жизнерадостное лицо побледнело, осунулось, губы прыгали.

— Пойдем! — выдохнул он.

— Куда? — поинтересовался Махтумкули, невольно заражаясь нервозностью друга.

— Увидишь сам… Скорее!

Резкий студеный ветер жестким ледяным языком холода облизывал лицо и руки, пробирал до самых костей. Пряча от него лицо, наклоня голову, Шейдаи почти бежал к главной улице города. Махтумкули старался не отставать от него. Наконец Шейдаи задержал шаг.

— Смотри! — с трудом пошевелил он замерзшими губами, и они вышли на главную улицу.

Она была забита народом. По ней двигалась толпа — конные воины гнали пленников из опустошенных туркменских селений.

Махтумкули до боли в скулах стиснул зубы. Какая дикость! Какая жестокость! В такой мороз гнать почти раздетых людей… Перед кем вы демонстрируете силу свою и ярость свою, о бесстрашные богатыри? Какого могучего врага одолели в смертельном единоборстве? Вот этих сгорбленных, немощных стариков? Или выплакавшие свои глаза матерей? Или вон тех подростков, которые еще не успели познать смысла жизни? Кого же, о защитники меча и веры? В чем заключены прегрешения трясущегося от холода человеческого стада, которое вы гоните неизвестно куда и зачем? Им нужны лишь кусок хлеба да спокойный сон в жалкой кибитке. Это ли их смертельная вина?

Начальственный окрик оторвал от мучительных мыслей.

— Сторонись! — кричал один из всадников, кривя злой гримасой и без того недоброе лицо и размахивая плеткой. — Сторонись!

Толпа колыхнулась, подалась в стороны, раздвинулась. Шагнул назад и Махтумкули, хотя шагать было попросту некуда — напирали зеваки, привлеченные жалким зрелищем «триумфального» шествия ханских нукеров. И среди зевак не так уж много было просто любопытных. У большинства на лицах читалось сочувствие или возмущение. И реплики были такие же;