Махтумкули
Шрифт:
Сердар повернулся в сторону жены:
— Поторопись с обедом!
Она неохотно поднялась и вышла.
В кибитке на время установилась тишина. Сердар, булькая чилимом, мрачно рассматривал узоры ковра. Ахун, выжидая водил глазами по кибитке и мысленно хвалил Лейлу: опрятная женщина, хоть и невольница, ничего не скажешь, даже терим [58] не потемнел от дыма очага. Как все со вкусом убрано! Четыре ковра, подвешенных к териму, подобраны так, что узор одного дополняет узор другого. Чуть выше висят четыре коврика-торбы с оригинальными рисунками. Ни на одном из них нет следов грязи. Даже длинная бахрома и та словно расчесанная. На
58
Терим — нижний решетчатый деревянный остов войлочной кибитки.
Ахун посмотрел на хырли и саблю в серебряных ножнах, висящие на почетном месте, и снова вздохнул.
— Придется, видно, мой сердар, щелкнуть нашего поэта по носу. Не понимает он добрых намеков, позорит наши имена.
Набычившийся сердар только повел глазом, не поддерживая разговора. Ахун продолжал:
— Вы слышали, какой крамольный стих сочинил он о падишахе вселенной?
— Слышал, — пробурчал наконец сердар и булькнул чили-мом, раздраженно подумав, что этот "падишах вселенной" большего заслуживает, чем просто осуждающих стихов.
Ахун покопался в кармане длинной, до колен, рубахи, вытащил лист бумаги:
— Если слышали, то вот вам новые стихи. Это уже о нас с вами.
Ахун, перегнувшись, положил бумагу около сердара, но тот не взял ее и только переспросил:
— О нас с вами?
— Да, мой сердар.
— Когда он сочинил их?
— Аллах ведает.
— А ну, читайте.
Ахун взял листок брезгливо и осторожно, как берут мохнатую фалангу, и, держа ее подальше от глаз и сощурившись, начал читать в нос, нараспев:
Сады зачахли, обмелели реки, Зато струятся слезы у сирот: Закон поправшие ублюдки-беки Поборами измучили народ.Ахун особенно выразительно прочел две последние строки. Лицо Адна-сердара побагровело, гневно дрогнули губы. Ему хотелось схватить бумагу и изорвать ее на мелкие клочки, но он сдержался.
Ахун, зная, что следующие строки стихотворения — о нем, прочел их невнятной скороговоркой:
Ишаны клянчат денег на дороге; Муллы давно к отступникам не строги: Крича: "Я свят!" — святоши лгут о боге И в рай при жизни ловко ищут ход.Адна-сердар, поняв причину, по которой ахун изменил голос, поднял руку.
— А ну, повторите последние строки, — потребовал он. Ахун, еще больше понизив голос и гундося, повторил и без паузы стал читать дальше:
Весь край мой стал обителью разврата: Душа моя стяжательством объята: И богачи, забыв закон зекята, Жен развратить готовы в свой черед. Гляди, Фраги: потупя долу взоры, Весь хлеб муллы пожрут у бедных скоро. Вот до какого дожили позора — Забыв о боге, свой растят живот!Закончив чтение, ахун опустил листок и выжидательно посмотрел на сердара, пытаясь разгадать, какое впечатление произвели на него только что прочитанные строки. Он ждал вспышки дикой ярости и последующей за этим скорой расправы с богомерзким поэтом. Однако сердар сидел молча, даже не изменив позы. Ахун поерзал в нетерпении и пискливо проверещал:
— О, боже, собака лает на хозяина!
Сердар покосился на листок.
— Это его почерк?
— Нет, один из талибов [59] переписал.
59
Талиб — ученик духовного лица.
— А сами талибы не могли это сочинить?
— Нет, нет!.. У них на это ума не хватит! С молодых уст такой яд не станет сочиться. Это его, его слова; что стоит человеку, опозорившему падишаха вселенной, опозорить и нас с вами!..
Вошла Лейла, неся в обеих руках чайники, поставила их перед сердаром, достала из шкафа две пиалы. Все делала она молча, не поднимая глаз.
Когда, шурша новым красным шелковым платьем, наложница вышла, сердар подвинул один из чайников к ахуну, жестко сказал:
— Я ему зашью рот! Он у меня до скончания дней своих челюстей не разожмет!
— Истинное слово сказали! — подхватил ахун, донельзя довольный, что сердар, кажется, наконец рассердился. — Истинное слово! У этого человека нет больше дел, как порочить нас с вами. На днях собрал у Мяти-пальвана народ и такого о вас наговорил, что доброму мусульманину и слушать грешно. Язык-то длинный и без костей! Будто за все дела в мире один вы виноваты, все грехи вам приписал, очернил совсем. Если бы, говорит, народом правили не рабы собственной алчности, тогда не разорялась бы страна, не покинуло бы счастье наши земли. Воистину надо укоротить ему язык!
Стараясь сдержать рвущийся наружу гнев и не замечая, что горячий чайник жжет ему пальцы, сердар хрипло сказал:
— Перепишите мне стихи, сложенные им о падишахе вселенной!
Прикидываясь простачком, ахун полюбопытствовал:
— А зачем они нужны?
— Нужны! — отрезал сердар.
Ахун прекрасно знал, для какой цели понадобились сердару стихи о падишахе. Давно бы пора!
По небу плыли тяжелые тучи, неся с собой влажное дыхание осеннего Каспия. В их разрывах изредка проглядывала луна, ненадолго заливая степь неверным, призрачным светом.
А шумное веселье на свадьбе Бегенча продолжалось. Вдоволь наслушавшись песен бахши, стихов и рассказов, люди с нетерпением ожидали церемонии бракосочетания и встречи жениха с невестой. Больше всех ждал этого волнующего момента сам Бегенч.
Его нетерпеливое сердце билось с такой силой, словно хотелось вырваться из груди. Ведь Бегенч еще не видел лица невесты. Какая же она, его жена? Сбудутся ли мечты?.. Или… Но он гнал тревожные мысли.
Наконец в дверь заглянула одна из женщин:
— Ведите жениха!
Друзья Бегенча оживились и с криком: "Бери батыра!" — на руках вынесли жениха, потащили его к кибитке, где ожидала невеста, и ввалились туда шумной ватагой. Она сидела, вся закутанная среди шумливых, возбужденных девушек, настороженно притихшая при появлении парней.
Невесту усадили посреди кибитки, и она, сплошь в зеленом бархате, была похожа на кустик какого-то странного растения.
— Чего стоишь, как подпорка! — прикрикнула распоряжающаяся церемонией женщина на Бегенча. — Если ты супруг, то иди и садись рядом!