Махтумкули
Шрифт:
Мяти отпустил, откинулся, сев на пятки, положил кисти рук на колени.
— Верно говоришь — много таких стало, кого величаем. Адна-хан теперь тоже «ага».
— Не называй при мне его имени! — вспыхнул Махтумкули.
— Считай, что не называл, — согласился Мяти. И не выдержал: — Слыхал, что Адна… Тьфу, пропади ты!.. Слыхал, что сватов они засылали к Менгли? Во проворные, а? Но Менгли заявила: «Даже если меня на сто кусков разрубят и собакам выбросят, нет моего согласия! Не пойду за Адна-хана…» Тьфу ты, опять на языке!.. Как полагаешь, сдержит она слово?
— Сдержит, — бледнея, ответил Махтумкули.
Он уже знал об этом, но
— Если даже убьют, она сдержит слово! — заверил он Мяти. Или — себя?
Мяти засомневался:
— Ай, кто знает. Богатство в наши дни не таких совращает с пути истинного. Они могут вокруг ее родителей завлекательную ограду соорудить из коз и овец, из халатов и монет, из платков и одеял — вот и пропала Менгли. Одни слезы у нее остаются, а слезами много не навоюешь.
В глазах Махтумкули полыхнуло пламя.
— Молчи, если не знаешь Менгли!
— Зато времена наши неладные хорошо знаю, — огрызнулся Мяти. — Гляди, не останься с пустыми руками.
И опять бледность высинила щеки Махтумкули. Мяти стало жаль друга, а помочь — нечем. Отвлечь бы его чем-нибудь, что ли?
— Из Хивы караван пришел, знаешь? Зерно привезли. Скоро в обратный путь пойдет. Будем живы-здоровы, и мы с ним тронемся: кто — в Кандагар, кто — в Хиву. Верно? Не кручинься, братишка, грустью этот мир не улучшишь. — Мяти прислушался. — По-моему, девушки песни свои поют. Пойдем, послушаем? Да вставай же ты, хватит тебе кукситься!
Погода стояла безветренная и теплая. Но какой-то мутной наволочью была подернута высь. Бледнее бледного светила ущербная луна и звезд почти совсем не было видно, они скорее угадывались в тусклом раскрапе небосвода. Печальный полусвет был разлит в воздухе и придавал предметам какую-то особую, щемящую выразительность.
Вечерняя суета в Хаджиговшане улеглась. Точнее, она переместилась в низину Екедепе, неподалеку от села. Там было шумно. С одной стороны холма подростки играли в аланянны [15] , с другой — резвились девушки: устраивали догонялки, качались на качелях, пели ляле [16] . Они были иногда задорными, шутливыми, эти припевки, невесть кем сочиненные, а чаще грустные.
15
Национальная туркменская игра.
16
Девичьи песни, состоящие из одного, реже — двух куплетов.
Друзья остановились, вслушались в чистые, звонкие девичьи голоса. Может, и Менгли здесь, подумал Махтумкули. Ему даже показалось, что он узнает ее голос. И снова зазвучала припевка, она закончилась взрывом смеха. Они смеялись легко, беззаботно, от души, и Махтумкули позавидовал им.
— Иметь бы сейчас орлиные крылья — полетел бы куда душа зовет. Хоть на один миг почувствовать себя свободным.
— Да еще вместе
с Менгли, — не удержался Мяти. — Или у тебя уже другая на примете?— Не будь безжалостным, — невесело попросил Махтумкули. — Подумать только, как нелепо устроен мир: до поющих девушек всего несколько шагов, дорога ровная как ладонь, а напрямик туда не пройти — будто горная гряда между нами. Желание бурлит словно родник, а ноги запретами спутаны. Настанет ли когда-нибудь свободная, без цепей, не стреноженная жизнь? Чтобы идти можно было, куда хочешь, встречаться с тем, к кому сердце льнет, мысли свои безбоязненно высказывать…
— Говорят, загробная так устроена. Живи праведно, совершай благодеяния…
— «Загробная жизнь!..» Надо сперва эту прожить по-человечески. Кому довелось побывать в загробном мире, тот не вернулся, чтобы рассказать, каково там.
— Согласен с тобой, Махтумкули. Мне бы получить свою долю на этом свете, а там пусть хоть в ад отправляют… Во расшумелись парни наши! Пойдем поближе, посмотрим.
Они подошли к играющим в гушакгапды и тоже включились в игру: Махтумкули — в одной партии, Мяти — в противной. Один из юношей сразу же вручил Махтумкули скрученный в тугой шар кушак.
— Ну-ка, поэт, кидай подальше, только в Хиву не забрось.
Махтумкули метнул изо всех сил. Соперники кинулись ловить. Шум, гам, смех. Кто-то споткнулся, кто-то упал. Но схватить кушак налету не удалось никому. Проигравшие подошли, подставили согнутые спины. Мяти подставил свою спину Махтумкули.
— Садись быстрее! Поскачем, от других не отстанем!
Поэт хлопнул друга по плечу:
— Считай, что я уже сижу верхом.
Мяти с шутливой угрозой предупредил:
— Если выиграем мы, я уж на тебе прокачусь! Не говори потом, что не предупрежден!
— Посмотрим, — сказал Махтумкули.
На этот раз кушак бросал Мяти. Так постарался, что тряпичный шар перелетел через холм, на сторону девушек. Парни бросились за ним. Девушки с визгом разбежались. У Махтумкули дрогнуло сердце — показалось, что вновь узнал голос Менгли.
Он не ошибся, это действительно была она. Девушки побежали к селу, а Менгли и ее ближайшая подружка Набат — почему-то к реке. Так уж само собой получилось. Спрятались за стогом сена, малость отдышались.
— Сон мне дурной приснился, — пожаловалась Менгли. — А сегодня…
Она замолчала. Пояснений не требовалось. Многим уже было известно о сватовстве Адна-хана. Набат сочувственно шмыгнула носом, вздохнула:
— Лучше быть заживо погребенной, чем выйти за этого вдовца. Подумаешь — хан!
Пропади он пропадом вместе со своим ханством, тьфу! — отплюнулась Менгли и жалобно сказала: — А Махтумкули уезжает. Одна остаюсь…
— Скажи ему, пускай и он останется, — посоветовала подруга. — Скажи…
Неподалеку в сером жемчужном полумраке бесшумно возникла фигура того, о ком они говорили. Он двигался медленно, но уверенно, словно знал, где его ждут.
— Идет! — жарко шепнула Набат. — Не забудь моего совета! Я побежала…
Отвернувшись, словно ничего не замечает, она проскользнула мимо Махтумкули. Он понял ее деликатность и поспешил к стожку.
Сердце Менгли билось так, словно выскочить из груди хотело. Руки ее леденели в горячих руках любимого, а тело было охвачено оцепенением — даже головы не поднять. Вероятно, и он испытывал нечто похожее, потому что долго они стояли как единое целое, долго не могли прийти в себя.
Махтумкули опомнился первым.